Далин Андреевич - Зеленая кровь Страница 2

Как это прекрасно – вода! Как мы это не ценим, когда кругом полно воды! Когда можно съесть миску овсянки с мясом, напиться вволю и валяться на пузе, играть костью, точить зубы, ни о чем не думая! И как худо, когда собственный язык превращается в наждак, а все внутри огнем горит…

Рамон с наслаждением облизал мокрую ладонь и посмотрел на кота нежно.

– Ты – славный зверь, – сказал прочувствованно. – От тебя хорошо пахнет, я уже привык.

Глаза кота сузились в щелочки.

– Забавный бобик, – пробормотал он. – Ну, пахнет от тебя тоже, положим, неплохо. Но это не помешает мне тебя убить, если что. Имей в виду.

Рамон не столько оскорбился, сколько удивился.

– Не знаю, убьешь или нет, – сказал он дружелюбно, не в силах отвлечься от вкуса воды, припахивающей котом, долго стоявшей в алюминиевой миске, тепловатой, но прекрасной, – только не понимаю – зачем тебе пытаться?

Кот задумчиво рассматривал собственную руку – длинный свежий шрам с тыльной стороны. Потом проговорил не спеша:

– Да ты что, еще не понял, где находишься, бобик?

Рамон снова принюхался. Теперь, когда жажда ушла, голова прояснилась, кроме запахов пришли звуки – такие же скверные, как и запахи. Вдалеке, будто за стеной, кто-то скулил, как больной щенок – скулеж моментами переходил в подвывание, а потом снова в скулеж. С другой стороны лаяли, вернее, взлаивали истерическим фальцетом, а потом кто-то расхохотался пронзительно и безумно, и смех оборвался визгом.

Сумасшедший дом какой-то, подумал Рамон, а вслух сказал:

– Приют для бродяг? Да?

Кот искоса взглянул на него. В громадных раскосых глазах впервые мелькнула капелька тепла.

– Бедный бобик, – протянул он с каким-то даже сожалением. – Ты домашний, да?

– Я служебный, – сказал Рамон. – Я из Службы Безопасности.

Кот вздохнул.

– Хоть об этом-то молчи, дурачок, – сказал он совсем тихо.

Его тон не особенно Рамону нравился. Не представлялось возможным хорошенько понюхать кота, а надо бы как следует нос ему обнюхать, виски, руки на сгибах локтей – а еще дельно бы весь низ нормально обнюхать. Из-за недостатка обонятельных данных Рамон чувствовал себя несколько скованно в суждениях. Кошачий запах, пропитывающий клетку, казался слишком абстрактным, в нем было слишком много усталости, злости и застарелой боли – а важные подробности как-то сгладились, нивелировались. Но если судить по этому общему запаху, кот родился не раньше Рамона. А может, и позже. А младший не должен так…

Распоряжаться? Командовать? А если он пытается предупредить? Откуда коту знать Кодекс Стаи? Они же анархисты, коты. И эгоисты. И нет у них ни совести, ни моральных устоев.

Рамон снова вспомнил, что собирался быть корректным. Хотел спросить, что кот имеет в виду – но тут где-то далеко хлопнула тяжелая дверь. Те, сумасшедшие, подняли такой гам, что в общем лае, вое и стонах Рамон не мог ничего разобрать.

Кот на миг насторожился, сжав кисти рук между коленями – но тут же развалился на своем войлоке в истомной расслабленной позе. Рамон не понял, что это значит: то ли ложная тревога, то ли не тревога для кота, то ли он демонстрирует нечто, непонятное для Рамона, не мыслящего жизни без Кодекса Стайной Чести, но очевидное для других – во всяком случае, поведение кота заставило сосредоточиться и напрячься.

– Что это? – спросил Рамон вполголоса.

– Ничего у них не бери, ничего не ешь, ничего не пей, – еле слышно шепнул кот, щурясь. – Молчи, молчи, молчи.

Рамон замолчал и сел в угол, окруженный глухими стенами. Он слышал голоса своих сородичей, но уж не голоса чужой Стаи – в них не было никакой общности, это само в уши лезло. Он никак не мог уловить смысла – только в одном из голосов слышалась такая безнадежная тоскливая боль, что у Рамона сердце заныло.

Что же с бедолагой делают, подумал Рамон, и мышцы на хребте напряглись, будто поднимали шерсть. И кто эти "они"? Неужели же…

В ноздри хлынул запах человека.

Этого Рамону особенно обнюхивать было ни к чему. Немолод, нечист, полупьян – и спиртное пьет так часто, что весь пропитался дрянными запахами перегара и разваливающегося тела. В несвежей одежде, от которой стиральным порошком не пахнет почти совсем, а дезодорантом абсолютно не пахнет. Для человека это совсем нехорошо. С душой тоже нехорошо – гниет душа в грязи. Шаги сопровождает металлический лязг – тележка? Рамон все это тщательно изучил раньше, чем человек ввалился в видимый отрезок коридора, таща свою тележку за собой.

Рассматривать уже не хотелось. Все ясно.

Между тем человек подкатил тележку, на которой обнаружились бачки, пахнущие, вроде бы дешевыми собачьими консервами, к клетке кота. Кот лежал вверх спиной, поджав ноги и руки под живот, не сменив Ипостась, не шевелясь, даже, кажется, не дыша – совсем на человека не реагируя.

Человек пнул решетку котовой клетки сапогом. Кот по-прежнему не шелохнулся.

– Ты! – гаркнул человек и снова пнул. – Ты, нечистая сила! Оборотень, мать твою… кысь-кысь! Подох, что ли…

Рамон нервно зевнул и случайно щелкнул зубами. Человек повернулся к нему:

– Что, тварь, ищейка, твою мать? Не сладко?

Глумливый тон Рамона оскорбил до глубины души. Он зарычал сквозь зубы – и человек дребезжаще захихикал:

– Что, бесово отродье, не любишь? Вот, этот-то сдох – и ты сдохнешь, если еще пасть разевать будешь… на хозяев…

У Рамона от ярости скулы свело. Кто тут Хозяин?! Вот этот, что ли?! Младшая Ипостась в глубине души кинулась на решетку, захлебываясь лаем и злобой – но Старшая, управляющая сейчас плотским естеством Рамона, осталась сидеть на месте, вздрагивая верхней губой, сжимая кулаки и молча.

Человек между тем откатил в сторону тележку, вытащил палку, лежавшую между бачками, нагнулся и ткнул кота.

Рамон и помыслить не мог, что чья-то Старшая Ипостась способна на такую чудовищную скорость реакции. Он почти не уследил, как тело кота развернулось стремительной пружиной, взлетело в воздух – и человек заорал, а невидимые псы завыли и залаяли пуще прежнего.

Рамон оторопел. Он только смотрел, как человек, подвывая и вопя, зажимает щеку и шею, бросив палку и забыв про все на свете, а кот удобно устроился на войлоке и не спеша вылизывает куски рваной кровавой плоти из-под отчищенных длинных когтей, которые почти не изменила трансформация.

Шок. Просто шок.

Человек скверно ругался и плакал, а струйки крови текли между грязных узловатых пальцев.

– Гадина! – вопил он, грохоча сапогом по решетке и одновременно пытаясь вытереть разорванную щеку рукавом. – Оборотень поганый! Я ж тебя кормлю, адово ты отродье! А ты, твою мать…

– А я, – безмятежно промурлыкал кот, покосившись на окаменевшего Рамона, – я голоден, я не могу больше эту баланду жрать, у меня желудок болит, меня рвет. И я хочу на волю. И я вас всех ненавижу. Всех.