Виктор Исьемини - Дыхание осени Страница 2

— А, давай, давай.

Никлис удалился.

— Ингви! — Ннаонна заговорила строгим тоном. — Ты почему такой? Легкомысленный такой? Никлис рассудительный какой, а тебе — хоть бы что! Ну чего ты улыбаешься? А? Чего?

Король потянулся и с широкой улыбкой сказал:

— Эх, На, как мне сейчас хорошо! После того, как завернул Черную Молнию в эльфийский саван, и она перестала пить ману из Древа — так славно мне! Эх, не смогу я тебе объяснить, каково это, быть между неиссякаемым источником и ненасытным поглотителем маны!

— М-да… — девушка задумалась, — действительно. Жаль, что я этого не чувствую.

— Наоборот, радуйся, что не чувствуешь. Довольно неприятные ощущения. Ну, зато теперь все в порядке, и мана из Древа истекает свободно.

Оба поглядели на кадку с растением.

— Интересно, каким оно станет, когда вырастет? — протянула вампиресса.

— А я бы хотел дождаться цветов и плодов. Предчувствую много сюрпризов!

Потом Ннаонна вспомнила, что собиралась спать. Стала вертеться на тюфяке — ей что-то мешало. Оказалось, что это ремни, прочно закрепленные на сундуке. Девушка вытянула их из-под матраса и стала разглядывать, гадая, к чему это устроено. Ингви рассказал ей сказку о принцессе на горошине.

Скрипнула дверь — возвратился Никлис.

— Это, твоя вампирская милость, так полагается спать, ремнем пристегнувшись. Не то от качки на пол грохнешься.

— Вот еще, стану я грохаться!

— Ежели, слышь-ка, на море волнение сильное, так суденышко раскачает — и грохнешься.

— Сам грохайся. — Ннаонна была нынче на редкость миролюбиво настроена, потому и огрызалась без обычного задора.

— Могу и я, — согласился Никлис, — чего бы, слышь-ка, не грохнутся, ежели завалился дрыхнуть, а ночью шторм разыгрался. Этот «Туман» — не каботажное корыто, которое вдоль берега шастает, а едва чуть ветерок — и в гавань спешит укрыться. Этот корабль в открытое море ходит, там всякие ветра случаются. Мы вот и теперь от берега удаляемся.

— Ну а что о нас говорят?

— При мне ничего не говорят, твое демонское. Только зыркают этак вот.

Никлис показал, как именно зыркают моряки, Ннаонна прыснула со смеху.

— Нечего смеяться, — строго заметил Ингви, — они на тебя еще смешней смотрели. Постарайся пореже на палубе торчать и…

— …И не вертеть тем местом, где у простых девушек, не у принцесс, находится попа, — смиренно закончила вампиресса.

— Точно. Долгая дорога, моряки в тоске, сама понимаешь.

— А тут дева, а у нее такое место, слышь-ка…

— Сам ты это место!

— А я что, я ничего, я согласный. — Сегодня все были настроены на редкость мирно, и перепалки так и не вышло. — В общем, слышь-ка, твое демонское, я стану приглядывать, как я есть начальник королевской стражи и несу службу исправно. Сперва при мне эти бородатые ничего не скажут, оно понятно. После же — где словечко, где другое, я и скумекаю, что у них на уме. Пока же «Туман» мчится от берега прочь. Мыслю так, что весь Легонт обогнут морем, и к западу от Мокрых Камней уйдут на юг.

— Ну, если у них запас воды имеется…

— Про то не могу знать. И еще, слышь-ка… груженые мы идем. Осадка низкая, и на волне остойчивы мы изрядно.

— Так оно понятно, что на продажу что-то загружено. Не монеты же везти на Архипелаг! Думаю, Верех туда за южными товарами нацелился. Если сможешь, разузнай, что за товар пользуется спросом на юге.

— Я так мыслю, товар твоему демонскому хорошо ведом. Я видел, ящик раздолбанный валялся. Должно быть, на дрова пойдут деревяхи. А ящик — тот самый, в котором из Энмара наши железки пришли.

— М-да, — заметил Ингви, — долгий же путь проделали орочьи изделия… Кстати, по-демонски это называется интеграция.

Никлис поспешно сотворил святой круг — опасался беды от страшного слова.

ГЛАВА 2 Ванетиния

Человек расхаживал по тесной комнатушке взад и вперед. Семь шагов по диагонали, поворот, семь шагов… Он спорил и размахивал руками, брызги слюны летели из перекошенного рта, запутывались в буйной нечесаной бороде, но человек не замечал. Вряд ли он понимал, что заперт в клети без окон, и что вместо двери — массивная стальная решетка, для верности укрепленная магией. Внизу решетка была снабжена оконцем, которое также запиралось снаружи. Оконце небольшое — только чтобы пролезла миска. За узником приглядывали и кормили. Он ел, когда приносили пищу, но вряд ли понимал это. Он пил из кувшина, когда чувствовал жажду, он справлял нужду, когда подпирало, так что в комнатенке стояла вонь, но узник не обращал внимания на запахи. Он был всецело поглощен спором.

В камере человек всегда оставался один, однако спору это обстоятельство не мешало, скорей наоборот — потому что обращался он к тысячам и тысячам оппонентов. Вряд ли такое количество народу поместилось бы в камере…

Призраки прошлого теснились вокруг, звали к ответу, требовали покаяния. И человек каялся, объяснял, подробно растолковывал план битвы, твердил, что не мог иначе, что послать на смерть тысячи неумелых и плохо вооруженных ополченцев — единственная возможность одержать победу… Он же победил! Победил! Он не мог иначе, не умел, не знал иного пути…

Мертвецы не желали вникать в тонкости стратегии и нюансы политической ситуации. Они твердили, что узник послал их на смерть, на смерть, на смерть. У них были дети, жены, старики родители, у них были надежды и планы на будущее. Тысячи непрожитых жизней! Тысячи тысяч не рожденных детей, внуков, правнуков — и далее, далее… Тысячи тысяч не случившихся судеб, не сложившихся счастий…

Но как же так, в тысячный раз твердил суровым судьям человек, ведь не было иного пути, ведь иначе не вышло бы… Он кричал, что сам бы с радостью умер вместе с ними, но он должен был дожить до последней атаки, он не щадил себя, он бросил вызов рыцарю, который считался первым мечом империи, и считался по праву! Узник не пожалел бы и себя ради победы, он был готов… «Мы не были готовы!» — выли призраки.

Они не желали слушать, и это заставляло подсудимого горячиться еще сильней. Человек бы вышел из себя, раздосадованный невниманием к его словам, да вот беда — он уже не мог выйти из себя, он давно пребывал в этом состоянии…

А потом… Будто белым светом залило тесную комнатенку. Это не был свет, какой позволяет ощутить зрение, свет не имел ни формы, ни яркости, ни цвета, однако от того не становился менее ослепительным. Призраки исчезли, отпрянули, растворились в белом. Многоголосый хор притих, перешел в бормотание, в невнятный шепот… Узник замер, не закончив фразы. Поднял руку, нащупывая источник света, но рука ушла в белую пустоту… Человек умолк и остановился. Случилось это в тот самый миг, когда Когер, пронзенный кинжалом Полгнома, испустил последний вздох. Когда сердце несчастного проповедника остановилось, узник вспомнил себя. Он вспомнил собственное имя, возраст и титулы… Он огляделся и впервые за многие месяцы увидел стены и решетки, между которых метался все это время. Он видел, но не понимал, почему он здесь и к чему все это. Он ощутил вонь, почувствовал, что ветхие лохмотья противно липнут к телу, он услышал гулкую тишину — вместо многоголосого воя беспощадных призраков. Тишина стиснула череп, ударила, словно гномий молот, пронзила уши — острая, словно эльфийская стрела, и тяжелая, как поступь тролля.