Дмитрий Гаврилов - Странности начинаются с самого утра Страница 2

Топографические карты Оврага на листе из альбома к уроку рисования. Учительнице не нравились злобные зелёные твари, которых Вовка любовно вырисовывал. Вот и теперь в Третьей палеонтологической экспедиции он искал отпечатки динозавров, и нашёл, но нечто другое…

Очистив штуковину от грязи, Вовка не спешил похвастаться находкой перед родителями — они слишком повзрослели и давно уже не испытывали восторга при взгляде на содержимое письменного стола сынишки. Он поковырял трещинку на крошечном экране и нажал кнопку со знаком «минус».

И мгновенно всё завертелось у него перед глазами, расплылось, утратив какие-либо очертания и потеряв цвета. Вовка хотел было глубокомысленно поковырять в носу, да хотения оказалось мало. На месте носа мальчик ничего не обнаружил, да и почесать его, увы, тоже нечем. Как естествоиспытатель, он, конечно, огорчился бы, но и это ему не удалось, поскольку и Вовки то самого больше не было. И ничего не было.

Как понять «НИЧЕГО»? И есть ли оно на самом деле? Почему оно «есть» — если само по себе — «НИЧТО»? Значит, его нет? Или «НИЧТО» есть и нет одновременно?

Страшная пелена рассеивалась. Мальчик вынырнул из неё столь же внезапно, как и провалился. Да, пожалуй сейчас он мог бы различить непонятные сгущения и зоны разрежения в этом. Мог бы, если б существовал.

«O!»— простонал, прошептал, проорал, произнёс он. «О!» — новое имя. Так его звали. Значит, кто-то звал.

«А!» — откликнулся НЕКТО.

«ОА!» — бессознательно повторил он, тысячу раз «ОА», и с каждым криком всё отчетливей и отчетливей из-за спадающей пелены проступали какие-то контуры. «ОА! ОА!» — возвращалось совсем было утраченное ощущение самого себя и мира. ОА!

Яркий свет пробивался сквозь плотно сомкнутые веки.

— Привет! — услышал Вовка и открыл глаза. Перед ним стоял голубоглазый крепыш и словно ждал отзыва на пароль.

— ОА! — ответил он.

— ОА! Я ро Гошка! Гоша Ковалев! — представился крепыш, при этом он вынул ладонь из кармана видавшей виды коричневой куртки и многозначительно протянул её Вове.

— Меня зовут Вовой! — ответил тот рукопожатием.

— А, так ты из этих, ю ро го? — спросил Гошка с явным чувством превосходства.

— Кто? — не понял Вовка.

— Верни мне машинку, пожалуйста! Только ты никуда больше не нажимай! — убедительно произнёс мальчик.

— Она что, твоя? — последовала немедленно реакция.

— Папина. Это имитатор, базовая модель. А я посеял — теперь сильно влетит.

«Штуковина стоящая!» — подумал Вовка, но, смерив взглядом дошколёнка (пацан ещё!), пожалел его.

— Бери, и больше не теряй!

— Слушай, Вовка! — совершенно успокоившись, бесцеремонно продолжал новый знакомый, — А ты кота здесь рыжего не видал?

— Тоже твоя работа?

— Моя, — согласился тот и добавил совершенно незнакомые слова — Обыкновенное фазовое преобразование состояний. Старость — Молодость, Будущее — Прошлое.

Гошка снова извлёк машинку из кармана и указал на кнопку со стрелкой по диагонали.

— Смылся твой кот! Ищи-свищи.

— Плохо! — серьезно огорчился пацан, и Вовка опять пожалел его — Ну, Ао, тогда, я ара у одго!

— Подожди! А на каком языке ты говоришь? И что такое «вазофое образование»?

— Приходи вечером во Двор, узнаешь! Я буду ждать! Ао! — тут Гошка рывком снял с головы воображаемую широкополую шляпу и раскланялся с достоинством мушкетёра.

— Ао! — машинально произнес Вовка.

Тёплым летним вечером на Юго-Западе столицы, в маленьком скверике, стиснутом стенами домов нового жилого массива, на скамейке, выкрашенной в стандартный зелёный цвет, сидел человек. Хотя прошедший день выдался на редкость жарким, на нём был серый пиджак с коричневым не в тон галстуком и безукоризненно белая, сильно накрахмаленная сорочка. Неуверенное, немного детское выражение белёсых глаз выдавало близорукость, а полоска на переносице свидетельствовала, что он лишь недавно снял очки, которые торчали из нагрудного кармана пиджака. Во всём его облике было что-то от машины, остановившейся на минуту лишь для того, чтобы вновь начать размеренное движение. Человек находился в том состоянии, которое принято называть задумчивостью, и редкие прохожие лишь слегка нарушали его спокойное блаженство. Прошедший день, как и многие другие, был бы ничем для него не примечателен, это был бы один из тех дней, которые пролетают так быстро, что от них в памяти остаётся серая пелена, однако странности для Станислава начались с самого утра.

Мысли томно брели, изредка спотыкаясь о декорации окружающей среды. Неожиданно на пути возникло какое-то препятствие, оно быстро оформилось и приняло вид упитанной и ухоженной крашеной блондинки с ярко намазанными губами. «Торговка, наверное, какая-нибудь», — подумал он, и тут же одёрнул себя: «Какое я, собственно, имею право не уважать работников торговли? Не все же они воры, в конце концов…»

Работник торговли медленно продефилировала мимо, окинув его презрительным взглядом, и уселась на другой конец скамейки, зажав между ног большую, плотно набитую хозяйственную сумку. Покой был нарушен. Предметы вокруг приобрели чёткие очертания.

Неподалёку в песочнице играли дети. Песок в дощатый квадрат взрослые дяди забыли насыпать, и ребята что-то увлечённо чертили на остатках песка прошлых сезонов. Гомон их разносился на всю округу и Стас подивился, как он не слышал его раньше. Впрочем, слов было не различить, голоса как-то странно переплетались, кружились в вечернем воздухе, то звучали резкими мальчишескими диссонансами, то вдруг сливались в удивительные, почти музыкальные гармонии, будто здесь играли не карапузы родного двора, а хор мальчиков а капелла…

«А ведь они говорят не по-русски, — прислушавшись, понял он, — Итальянский? Испанский? Наверное, дети каких-то иностранцев, здесь на Юго-Западе их много, словно финнов в Ленинграде. Нет, наверное, все-таки, итальянский…» Женщина с сумкой тоже с любопытством разглядывала шумную компанию. Дети становились всё возбуждённее, прутики так и летали по песку, но странное дело, гармония в звучании голосов усилилась, каким-то непонятным образом перешла в настоящую полифонию. Лишь чьё-то одно звонкое сопрано всё пыталось выпрыгнуть из общего потока, но постепенно и его вовлекла звенящая стремнина голосовых аккордов. Пение — а в том, что это было именно пение, Станислав уже не сомневался — продолжалось, достигло вершины напряжения и завершилось потрясающей красоты и выразительности, с удивительными переходами, арией того самого звонкого голоса, который сперва как бы спорил с остальными. И — словно отрезало. Чудо кончилось. Дети опять были обыкновенными детьми, они смеялись и о чём-то весело перешёптывались. Главный солист — крепыш лет пяти-шести подбежал к скамейке и вежливо осведомился «который час».