Джон Толкиен - Две твердыни Страница 20

Гм-гм… дальше…

Строитель-бобер, козел винторогий,Медведь — разоритель пчелиных ульев,Пес вечно голодный, заяц трусливый…

Гм-гм… охо-хо…

Орел на скале и волы в долине,Олень благородный и быстрый сокол,Белейший лебедь, тончайшая змейка…

Охо-хо… гм… как там дальше? Та-та-рам, рам-та-та… рам-тара-рам-рам-там… Очень длинный Список. Вы ни в одно племя не входите.

— Непонятно почему, но нас всегда пропускают и в старых списках, и в старых легендах, — сказал Мерри. — Хотя мы на этой земле довольно давно живем. Хоббиты мы.

— Почему бы нас не дописать? — предложил Пин. — Вставить новый стих в старый Список: «Хоббиты, норные невысоклики…» Допиши нас после первых четырех племен, после Громадин, то есть людей, и все будет в порядке.

— Гм, неплохая мысль, в общем, неплохая, — сказал Древесник. — Это подойдет. Значит, вы живете в норах? Подходяще. А кто вас назвал хоббитами? По-моему, это не из языка эльфов. Все старые слова происходят от эльфов, ибо эльфы первые их выдумали.

— Никто нас не называл, мы сами хоббитами назвались, — сказал Пин.

— Ох-хо… Медленнее, не спешите. Сами назвались? Так нельзя сразу говорить каждому встречному. Если будете такими неосторожными, выдадите свои настоящие имена.

— А мы их не скрываем, — сказал Мерри. — Охотно представимся. Я — Брендибак, Мерриадок Брендибак, но все называют меня просто Мерри.

— А я — Тук, Перегрин Тук, но меня называют обычно Пипин или Пин.

— Гм-гм… видите, как вы спешите, — произнес Древесник. — Я, конечно, польщен вашим доверием, но нельзя так открываться незнакомым. Энты ведь тоже бывают разные. И другие творения есть, похожие на энтов, но совсем не энты. Разрешаете мне, — значит, буду вас называть Мерри и Пипином. Хорошие имена. Но своего настоящего имени я вам не скажу, во всяком случае, сейчас я его вам не открою. — Странный зеленый огонек блеснул в его глазах, которые он прищурил не то добродушно, не то шутливо. — Во-первых, это займет много времени, ибо оно, как и я, очень долго живет, оно выросло до размеров целой истории. На моем языке, на старинном языке энтов, настоящее имя всегда рассказывает историю того, кто его носит. Это прекраснейший язык, но надо иметь много времени, чтобы на нем беседовать, потому что мы на нем говорим только о том, о чем можно очень долго рассказывать и что стоит очень долго слушать.

— А сейчас, — сказал он и вонзил в них пронзительный взгляд вдруг посветлевших и ставших маленькими глаз, — что делается? Какое место вы занимаете в том, что делается? Я ведь вижу, слышу, носом чую, кожей чувствую много из этого… этого а-лалла лалла-румба-камамба линд-ор-бурумэ… Простите, это только часть названия, которое можно приложить к этим делам на нашем языке. Понятия не имею, как это называется на других… Вы меня поняли? Это то, о чем я думаю, когда в погожее утро стою на солнце и смотрю на степь за лесом, на коней, на облака, на весь широкий мир. Что делается? Что задумал Гэндальф? А эти, бурарум… — в горле в него брезгливо захрипело, будто кто-то взял неверный аккорд на огромном органе, — эти орки и юный Саруман в своем каменном городе? Я люблю знать, что делается. Только говорите помедленнее.

— Делается очень многое, — ответил Мерри. — Даже если мы будем говорить быстро, эта история займет много времени. Надо ли так вот сразу говорить тебе все, что знаем? Ты же сам советуешь нам не спешить. Ты не обидишься, если мы сначала спросим, что ты собираешься с нами делать и на чьей ты стороне? Ты знаешь Гэндальфа?

— Да, знаю, знаю его; это единственный из всех магов, который на самом деле заботится о деревьях, — ответил Древесник. — А вы его знаете?

— Знали, — грустно ответил Пин. — Он был нашим близким другом и проводником.

— Тогда отвечу на оставшийся вопрос, — сказал Древесник. — Ничего не собираюсь с вами делать, во всяком случае, ничего без вашего согласия. Вместе мы сможем много сделать. На чьей я стороне? Я ни про какие стороны не знаю. Иду своей дорогой, может быть, на какое-то время ваша дорога совпадает с моей. Но почему вы говорите про уважаемого Гэндальфа так, будто он попал в историю, которая уже закончилась?

— Мы так говорим, потому что, хотя история еще продолжается, Гэндальф из нее выпал, — сказал Пин.

— Ох-хо… Хм… — загудел Древесник. — Хм-хм… Ох-хо-хо… — Потом замолчал и некоторое время разглядывал хоббитов. — Гу-у… Сам не знаю, что сказать. Молчу.

— Если хочешь услышать об этом больше, — сказал Мерри, — мы тебе расскажем. Но история эта длинная. Поставь нас, пожалуйста, на землю! Мы бы могли где-нибудь сесть втроем, греться на солнышке и рассказывать. Ты, наверное, тоже устал держать нас в руках?

— Я устал?.. Уставать я не привык. И сесть не могу. Я не… как это сказать?.. Не гибкий. А солнце прячется. Давайте спустимся с… постойте, сейчас… как вы называете это место?

— С горы? — подсказал Пин.

— С карниза? Со стены по ступенькам? — предложил Мерри.

— С горы? — задумчиво повторил Древесник. — Пусть будет с горы. Но вы слишком поспешно назвали то, что тут стоит с тех пор, как появилась эта часть мира. Ну, пусть по-вашему. Идемте.

— Куда? — спросил Мерри.

— Ко мне домой, в один из моих домов, — ответил Древесник.

— Это далеко?

— Как знать? Для вас, может быть, далеко. Какое это имеет значение?

— Видишь ли, у нас все пропало, — ответил Мерри. — У нас на дорогу совсем еды не осталось.

— Ага… Ну, гм… об этом не беспокойтесь, — сказал Древесник. — Я дам вам питье, от которого долго-долго будете расти и кудрявиться. А если решите со мной расстаться, я вас отнесу на границу моей земли туда, куда попросите. Идемте!

Ласково, но крепко держа хоббитов в руках, Древесник поднял сначала одну ногу, поставил, потом другую, подвигаясь к краю карниза. Потом, цепляясь, как корнями, пальцами ног за камни, медленно и уверенно пошел по ступеням вниз.

Когда он оказался внизу между деревьями, то сразу зашагал большими размеренными шагами в глубь Леса, не отходя далеко от ручья и все время слегка поднимаясь в гору. Многие деревья, казалось, спали: они совершенно не обращали на него внимания, как, впрочем, ни на что другое, а некоторые вздрагивали или поднимали ветки у него над головой, когда он к ним приближался. Он же все время что-то бормотал, и из его горла лился поток мелодичных звуков.

Хоббиты сначала молчали. Неизвестно почему, они чувствовали себя спокойно и в безопасности, им было о чем думать и было чему удивляться. Пин первым отважился заговорить.