Александр Белаш - Вражда Страница 20

- Батюшка, загасите сигару, - строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трех метрах от фаты и шлейфа Атталины.

- О, кстати - ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

- Через два года. Батюшка, вы забыли - я могу пользоваться приданым только по достижении…

- Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоем, наедине с судьбой.

«Гнездышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже все принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща - Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щеткой вычесали выпадающие шерстинки.

- Неужели все кончилось? - не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.

Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?

А Атталина шла и шла, ее будто вело на столик, где горел…

«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» - мысль ослепила Гертье.

Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… еще шаг… ко мне!»

- Милый, я… - Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Ее рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике. - Гертье!!! - завопила Атталина.

Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь-пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.

Гертье прорвал оцепенение и бросился к жене.

Он действовал мгновенно, не раздумывая. Пригнувшись, Гертье подхватил с пола медвежий плащ и в развороте накинул его громадным крылом на жену, охватив ее плащом всю.

Зажатый медвежьей шкурой, огонь умер сразу, остался лишь запах горелой материи и жженого волоса. Стремглав убедившись, что ни язычка пламени не осталось, Гертье позволил плащу упасть к ногам.

- Гертье… Гертье… Гертье… - лепетала Атталина как безумная, изо всех сил прижимаясь к мужу и держась за него так, словно он мог исчезнуть. Но он был рядом. В глазах его остывал лунный свет, и с каждым ударом сердца тот фосфорический воин ярости, что ринулся ей на помощь, все больше походил на человека. Седой пыльцой мотыльковых крыл опадал свет на складки медвежьего плаща и опаленное, покрытое выгоревшими черными разводьями платье. Из раскаленных добела глаз уходил свет каплями чистых слез, а локоны Гертье, взметнувшиеся в броске, как вымпелы на копьях летящей конницы, стекали на ее горячее лицо.

- О Гертье! как я тебя люблю! - воскликнула она, и губы их встретились. Пыл, с которым Атталина целовала мужа, ошеломил его; так внезапен был переход от панического ужаса к всеохватному и упоительному счастью. Гертье не принадлежал к числу девственников, но то, что он испытал в этот миг, было во много крат сильней всех вместе взятых поцелуев, которые он дарил и принимал до сих пор. Ему довелось пережить пробуждение, когда он вдыхал пламя Рагнхильд, - а теперь проснулось сердце Атталины. Где та закрытая снежная дева, куда она делась? В объятиях Гертье была самая огневая из красавиц, страсть которой способна испепелять сердца.

Когда их скрепленные долгим поцелуем уста разомкнулись, ненадолго насытившись негой, известной лишь влюбленным, супруги смогли с неведомым доселе наслаждением полюбоваться друг другом.

Глаза их светились, как звезды, жаждущие стать созвездием, а на губах был вкус огня.