Святослав Логинов - Многорукий бог далайна Страница 21

Но бывало так, что скрыть грех не удавалось, и тогда Ёроол-Гуй требовал преступницу к ответу. Мужчин на оройхонах не хватало, и потому считалось, что второго виновника как бы и нет.

— Мой ребенок останется жить, — Атай произнесла эти слова тихо, но так, что Энжину сразу вспомнился неприступный вид, с которым Атай проходила мимо скучающих служителей. — Я просто не останусь здесь. Уйду.

— Куда? — спросил Энжин и вдруг вспомнил, что повторяет свой давнишний, еще не Атай заданный вопрос.

— Не знаю, — сказала Атай. — К ванам или в страну добрых братьев — все равно.

— Граница охраняется, — напомнил Энжин, — да и не пройти там. Мертвые земли. Помнишь, что рассказывал старейшина об огненных болотах?

— Все равно, — упрямо повторила Атай. — Пойду по мокрым оройхонам, через границу ползти буду, но здесь не останусь.

Энжин слушал и видел, что так и будет — она уйдет. И говорит она это сейчас только для того, чтобы он, если захочет, мог идти вместе с ней. А мог и остаться, сделав вид, будто ничего не понял, и тогда она уйдет одна, не попросив его ни о чем.

— Подожди, — сказал он. — На той неделе меня посылают в охранение. Будет легче перейти на мокрый оройхон.

Лишь потом он заметил, что не сказал ни «нам будет легче», ни «тебе». Просто сам не знал, как поступит, и сказал неопределенно, отложив решение на последнюю минуту. И Атай не стала уточнять, что он имел в виду, послушно согласилась:

— Хорошо, я подожду.

На следующий день Атай исчезла. Энжин не встретил ее на работах, не увидел, вернувшись домой. Он не знал, что думать: бежала ли Атай не дождавшись его, или же с ней что-то случилось. Спрашивать людей Энжин не смел, а Сай, обычно снабжавшая его новостями, на этот раз глухо молчала.

Прошла неделя вместе с назначенным дежурством — Атай не объявлялась. Закончился год, наступил веселый мягмар. Атай не было.

Шестой день мягмара — день всеобщего ликования, жертвоприношений щедрому Ёроол-Гую, отдыха. Охота у шаваров закончена, дары, принесенные расходившимся далайном, разобраны и отнесены в кладовые. Съедено праздничное мясо и плоды. Остается веселиться. Длинные процессии направляются с дарами на обычно пустынный мокрый оройхон. Движутся старейшины, окруженные непобедимыми цэрэгами; охотники со своими трофеями идут, чтобы вернуть Многорукому часть по праву принадлежащих ему богатств. Шагают опаленные пламенем сушильщики, которых все боятся и презирают за их смертельное ремесло. Стоят у края далайна с повинной головой, бросают вниз пряди собственных волос — просят немного жизни. Лишь трудолюбивые баргэды, хранящие, учитывающие и выдающие все, что есть на оройхонах, остаются на месте. Они не могут уйти даже на один день, без них жизнь прекратится, народ умрет с голоду.

Из простых служителей на праздник допускаются лишь те, кого власти сочли достойным лицезреть картину жертвоприношений. Каждый заранее оповещен о высокой чести, и за всю историю страны еще не было глупца, отклонившего ее.

Энжин стоял в общей толпе за спинами цэрэгов. Смотрел, как летят в далайн снопы, сыплется мука и сладкие плоды. Слушал пение сестер непорочности. «О бессмертный повелитель! Прими дары от твоей земли!» Энжин впервые был здесь, впервые видел далайн. Сухих оройхонов много, и не каждый служитель хотя бы раз в жизни попадает на праздник. Многие лишь по рассказам знают, что такое шестой день мягмара.

Жертвы становились богаче, пение громче. Лился хмельной сок, падали драгоценные осколки дающего искры кремня, что во всем мире встречается лишь на кресте Тэнгэра. «О отец наш, Ёроол-Гуй! Тебе отдаем мы лучшую из женщин!» — голосили непорочные шлюхи. И покачнувшийся Энжин увидел, как плывет над головами поднятый на сильных руках резной паланкин, и в нем сидит Атай. Ее руки и ноги были связаны, но мало кто замечал путы, скрытые широкими рукавами нарядной одежды. Зато фигуру праздничный талх облегал плотно, чтобы всем был виден округлый живот женщины.

Энжин не умер на месте, не бросился на копья цэрэгов, не сделал вообще ничего. Словно загипнотизированный взглядом Ёроол-Гуя он мог лишь стоять, смотреть и ждать.

— Она хороша как любовь и нужна как дыхание, но мы отдаем ее с радостью, о могучий!..

Голова Атай была запрокинута, отрешенный взгляд не замечал окружающего. Энжин слышал, что женщинам, предназначенным Ёроол-Гую, дают пить вино, а если они отказываются, то поят насильно, вливая вино в разжатый рот. Он еще не знал, что будущими бесконечными вечерами, наедине с полной чашей он с бессмысленным упорством будет думать об одном: сама пила Атай или вино вливали насильно?

Атай молчала и безмолвно молчала толпа, лишь молельщицы выводили речитативом:

— О великий, прими нашу женщину! Ее руки — ласка, ее губы — счастье, ее глаза — свет жизни. В ней наше будущее и надежда. Возьми ее!

Не родив кругов, без брызг и ряби раскрылась липкая влага далайна, принимая живое подношение. Напряженно ожидавшая толпа ахнула и за этим вздохом никто не услышал крика Энжина.

Последний день недели стремительно катился к вечеру. Радостный мягмар закончился. Завтра начнется страда — сначала на плантациях наыса, затем и на полях. Завтра может вынырнуть недовольный жертвами Ёроол-Гуй — и горе оказавшимся на берегу охотникам, собирателям харваха и беглым преступникам, которым негде скрыться, кроме как на запретном мокром оройхоне. Возмездие настигает их там в лице самого бога. Горе тому, кто останется на мокром оройхоне после конца мягмара! Это преступление еще большее, чем зайти без дела и позволения на соседний оройхон или поменяться с кем-нибудь назначенной работой. И все же, когда под грохот труб и костяных досок процессия двинулась обратно, один человек, словно не слыша сигнала, остался у далайна. Его никто не замечал, цэрэги и шпионы равно стремились уйти отсюда поскорей. Мимо, шлепая по замешанной на нойте грязи — здесь нет места заносчивости ванов! — прошествовали жрецы и старейшины. Простой народ обтекал его со всех сторон, торопясь добраться к дому и урвать перед завтрашним днем пару лишних часов отдыха, а Энжин стоял, вперившись взглядом в далайн, словно туда еще падали дары.

Берег опустел, потемневшие облака налились кровью. Все замерло, лишь далайн, тяжело дыша, продолжал свою работу. Ему не было дела до людей, их даров и потерь. Лишь на шипах какой-то пучеглазой твари выплеснутой волной, белел обрывок тонкой материи. Но мало ли тканей было скинуто сегодня в бездну?..

Только теперь, когда поздно стало что-либо делать, сознание вернулось к Энжину. Он чувствовал, как рвется душа, сгорает, не оставляя золы, пламя вырывается через ладони поднятых рук, и весь он, как это прежде бывало лишь во сне, превращается в факел, пылающий нестерпимой болью и светом. А рядом холодный и мокрый лениво шевелящийся враг готовится плеснуть своим дыханием и погасить, оставив черную головешку. Себя было не жаль, все лучшее, что в нем было, далайн уже забрал и не вернет. Оставалось мстить: бессердечному чудовищу, равнодушной влаге, злым людям — всем, до кого сможешь дотянуться.