Песах Амнуэль - Каббалист Страница 21

Р.М. ходил по комнате кругами — вокруг стола — и думал, что уехать нужно сегодня же. Больше, чем он узнал и понял, он здесь не узнает и не поймет.

До возвращения Галки оставались еще три часа, и Р.М., достав из портфеля несколько листов бумаги, сел за кухонный стол. Писал быстро, мысли уже выстроились.

«Система тестов должна была выявлять и стимулировать свойства психики, позволявшие некоторым женщинам в редких случаях проявлять неожиданные способности: уходить из реального мира в иллюзорный, ощущать чужое состояние и даже — иногда — мысли, предвидеть будущее. Тесты, конечно, не могли возбуждать эти свойства, если их не существовало. Думать иначе было бы антинаучно, граничило бы с попытками лысенковцев создавать новые сорта пшеницы с помощью „воспитания“. Так, во всяком случае, я думал двадцать лет назад. Есть, однако, существенная разница между пшеницей и человеком. Словом можно загипнотизировать, можно включить подсознательную деятельность, словом можно даже убить. Значит, в принципе, слово (а тесты могли стать таким словом независимо от желания экспериментатора) способно пробудить к действию неожиданные возможности психики, если такие возможности потенциально существуют. Иными словами, если ведовство есть общее, хотя и глубоко запрятанное свойство женской натуры, тест может пробудить его, превратить „нормальную“ женщину в ведьму. Неудача с тестированием могла в свое время быть либо следствием неверной методики, либо отсутствием среди тестируемых потенциальных ведьм, либо проявлением неизвестных пока законов природы. То есть результат можно интерпретировать как угодно. Я интерпретировал его как ущербность методики, как необходимость перехода к решению более общей задачи — к созданию теории научных открытий.

Решение этой задачи заняло пятнадцать лет и отвлекло от частной проблемы, с которой все началось. Частная эта проблема стала и неинтересной, выглядела юношеским увлечением без реального смысла. В этом заключалась ошибка — нужно было вернуться к ведьмам и пересмотреть концепцию на основе методологии открытий. Возможно, это помогло бы избежать трагедии.

Наука требует безусловной повторяемости и воспроизводимости событий в эксперименте, ведьмы были и остались явлением непредсказуемым и невоспроизводимым. Противоречие: явление существует и в то же время не существует, поскольку невоспроизводимо. Более того: явление существует как нечто, данное нам в ощущениях, и не существует, поскольку объясняется в крайнем радикальном случае происками дьявола, а в наименее радикальном — физическими законами, которые противоречат известным (например, закону распространения электромагнитных волн). Нарушается принцип последовательности в развитии науки — один из немногих, на которых покоится все научное здание. Противоречие выглядит настолько глубоким, что разрешить его пытаются на основе общефилософских принципов: частные науки пасуют. Кончается это навешиванием ярлыков: ведовство есть религиозный дурман, либо просто невежество. Следствие: религии без боя отдается то, что может служить мощным оружием в борьбе с той же религией. Отдается под тем лишь предлогом, что явление не доказано и, следовательно, не существует. Доказывать, впрочем, обязана наука — религии достаточно веры. Самое страшное в этом: как могла наука сдать позиции без боя и утверждать, что был закончен блестящей победой? Конкретно-познавательная проблема была возведена в ранг мировоззренческой прежде времени, хотя всем, наоборот, казалось, что время упущено, и нужно было с этими мистическими штучками бороться и раньше, и эффективнее. Там, где философия торопится занять позиции, конкретные науки часто пасуют, заранее эти позиции оставляя…»

Р.М. вспомнил, как беседовал с деканом. Было это на пятом курсе, незадолго до зимней сессии. На семинаре по научному атеизму Роман поспорил с преподавателем, отвечая по теме «Религиозные предрассудки и борьба с ними». Когда преподаватель потребовал «а вы дурман-то развейте, я говорю об экстрасенсах и о том, какой вред эта мода наносит антирелигиозной пропаганде». Роман заявил, что никакого вреда атеизму экстрасенс принести не может по двум причинам. Если он шарлатан, то для атеизма это хорошо, потому что позволяет разоблачить его, показав, до чего опускаются люди, имеющие слабый научный багаж и нечистую совесть, и на кого опираются сторонники мистицизма. И второе: если экстрасенс действительно что-то собой представляет, это тем более интересно и хорошо, поскольку позволяет узнать о природе нечто новое и, естественно, материальное и к богу отношения не имеющее, ибо товарищ преподаватель не станет ведь утверждать, что паранормальные явления, если они есть, свидетельствуют о существовании нематериального мира.

Преподаватель у них был средним, как все, спорить со студентами не считал нужным. Кто умнее — Энгельс или Петрашевский? Естественно, Энгельс. Говорят, что в спорах рождается истина. Конечно. А если истина давно уже родилась?

Преподавателю было больше пятидесяти, и предмет свой он знал хорошо — так хорошо, что однажды участвовал в публичном диспуте со служителями культа по поводу религиозных праздников. Служители сыпали цитатами из Евангелий и Пророков, из Корана и Торы, интерпретируя их очень оригинально и проявляя гибкость мышления, граничащую с фарисейством. А преподаватель выдавал цитаты из классиков марксизма-ленинизма, но интерпретировать не брался, ибо это грозило более серьезными санкциями, нежели те, что последовали бы в случае провала дискуссии.

— Вот что, Петрашевский, — сказал преподаватель, выслушав ответ Романа, — о ваших странных увлечениях все знают. Это, допустим, мода. Но нужно и разбираться в том, чем увлекаетесь. Иначе можете скатиться. Тройку я вам ставлю потому, что вы человек соображающий, а не потому, что знающий истину.

— Никто истину не знает, — буркнул Роман. — Я хоть пытаюсь понять, а вы заранее решили, что не стоит?

Ответа он не получил, но несколько дней спустя его вызвали к декану. Декана Р.М. помнил лучше — звали его Абдулла Рагимович, был он физиком-теоретиком, довольно известным в Союзе. Абдулла-муэллим спорить любил, на семинарах по квантам даже требовал: «Спорьте, если не понимаете, в споре поймете. Или я пойму — а вдруг мы неправы вместе с Ландау?» Роману казалось удивительным, что готовность спорить кончалась, едва речь заходила об идеологических проблемах. Роман не задумывался о сущности времени, в котором жил. Как говорили позже, начиналась эпоха застоя. Но Роман, как многие другие, этого не замечал. Нормальное для многих было время. Нормальное даже в том смысле, что говорить приходилось не то, что думаешь, а то, что нужно, о чем пишут сегодняшние газеты. Это считалось естественным, потому что давно стало привычным. Что думал декан о ведьмах, осталось неизвестным, Роман мог судить лишь о том, что было сказано.