Генри Олди - Рассказы Страница 22

А я не боялся и, войдя в дом, сказал улыбающемуся японцу, сидящему на поношенной пестрой циновке: «Хо, завтра я ухожу в Сальферну. Аллан проведет веселых приезжих, а я пройду за ними. Хо, мне пора, наверное.»

– Да, хозяин, – кивнул Хосита и сунул в котомку коричневую пористую чашку. Я понял его жест.

– Хо, я знаю, за чем иду. Или делаю вид, что знаю. А зачем идти тебе? Чего ждешь от Сальферны ты?

– Ничего, хозяин.

– Тогда зачем?!.

Он улыбнулся, привычно вздергивая верхнюю губу. Он был совсем неправильный японец.

Ночью пошел дождь, и мне опять приснился мой сон. Он снился нечасто, всего шесть раз, я помнил точно, и в нем опять сплетались переходы, копоть низкого прогибающегося потолка, вязкие зовущие тени, и мама, только очень грустная, склонившаяся над лежащим у нее на коленях отцом, бледным, неподвижным, с чернеющим третьим глазом на разгладившемся лбу, а брата не было, он тонул в рыхлом смраде, и это было очень стыдно, до рези в животе, до слез, и я не хотел туда нырять, но пришлось, и Хо, злой суровый Хо, ранее никогда не снившийся, и рыжий взъерошенный Брамапутра, клюющий кричащего шамана або, и…

– Вставай, хозяин. Аллан увел чужих в заросли. Пора.

Я встал, и мы пошли. Вряд ли здесь годилось другое определение, кроме простенькой жесткой фразы: я встал, и мы пошли. Пошли, подхватывая собранные предусмотрительным японцем котомки, а за фермой обещал присмотреть Большой Бен, после огорода внезапно подобревший. Пока я ждал, Хо втолковывал ему о тонкостях обращения с Брамапутрой, о его любви к замоченному саго, о необходимости ежедневной чистки хвостового оперения, причем Большой Бен внимательно слушал многословного японца, кивая и соглашаясь – а слушать внимательно кого бы то ни было вообще не входило в привычки семейства Бакстеров. Мне думается, что если бы не Бен и его ободранный Джонни, проникшиеся к Хосите с нашим рыжехвостым индусом искренним уважением – Хо обязательно прихватил бы в заросли избалованного нахального Брамапутру, чтобы иметь удовольствие лично руководить чисткой хвостового оперения.

Так что, лавируя между стволами, я мысленно поблагодарил Большого Бена, а Хосита делал это вслух и довольно долго.

…Аллан честно отрабатывал полученный задаток и протащил задыхающихся работодателей сначала по рвущим подошвы Белым скалам, потом кругами через шипастый кустарник, и лишь потом выволок насладившихся экзотикой приезжих на более или менее проходимые охотничьи тропы. Я понимал, что мы с Хоситой могли быть тихими и незаметными лишь для любопытных чужаков, но Аллан всю жизнь провел в зарослях – да и закончил ее там же – и временами охотник фыркал в ворот потрепанной куртки, косясь на шевелящиеся ветки, а глаза его щурились до обидного весело. Плевать было Аллану на нас – он давал обещанный товар за выплаченные деньги, а остальное его не интересовало. Среди охотников случались самоубийства, да и убийства тоже, но никто из идущих по зарослям не уходил в Сальферну. И если кто-то и нашел бы общий язык с Хоситой – так это охотник Аллан.

– Чего ты хочешь от жизни, Хо?..

Да, они бы поняли друг друга.

За пять дней дороги я многое узнал. Я узнал, что толстого остроумца зовут Ян, и его очень недолюбливает желчный Макс и медлительный обладатель перебитого носа со странной фамилией Гартвич. Я узнал, что Макс шел в Сальферну за жизнью, подтверждая это желтизной изможденного лица, жирный Ян – за чем-то, что он называл научным объяснением, а успевающий всюду ленивый Гартвич… Гартвич шел за компанию.

Из всех них я понимал лишь Макса, потому что в Сальферну не ходят за компанию, и тем более за научным объяснением, туда идут за мамой, или когда больше идти некуда, или так, как ходят або – навсегда. Только шаман не имеет права уйти в Сальферну, и его просьбы никогда не исполнятся, и этим шаман расплачивается за знание.

Я чувствовал, что и за мое знание придется платить, ибо сердце знающего в доме плача, а сердце глупца в доме веселья; так писал мой отец в дневнике, забытом на столе, или оставленном специально, дневнике, где жизнь шла вперемешку с вымыслом, сказкой, и жизнь была причудливей вымысла, а сказка страшнее жизни, и в конце я стал понимать, как мой смеющийся отец смог уйти с або в Сальферну.

И еще я узнал, что с охотником Алланом здороваются кивком, потому что проводнику, купленному за деньги, руки не подают.

Я много узнал за пять дней дороги, и впервые в жизни начал бояться або, я шел в Сальферну тайно от них, и не знал, о чем буду просить. Вначале я вроде бы знал, но за эти дни набежало слишком много разного, и когда шестым утром мы наконец вышли из зарослей – я неожиданно для самого себя поблагодарил Хоситу за его молчание. Он поклонился, почему-то сжав пальцы в маленькие кулачки и согнув руки перед собой. Бедный одинокий Брамапутра, как ты там?.. Впрочем, это не имело никакого значения, потому что мы уже пришли.

Мы с Хо видели радужный круг Сальферны, и темнеющий вход за ним, точно такой, как описывал его сумасшедший старик Якоб, когда дети собирались в его хибаре холодным вечером; видели охотника Аллана, остановившегося на самой границе круга входящих, и махнувшего оттуда замершим спутникам; и видели маленький блестящий пистолет в руке Гартвича, направленный на беззаботно поворачивающегося Аллана.

Звериного инстинкта охотника хватило на два судорожных выстрела, после чего Аллан тихо лег на размытой черте круга, головой ко входу. Серый Гартвич подхватил обмякшего Макса и поволок в Сальферну, не обращая внимания на спотыкающегося позади толстяка Яна, придерживающего на бегу перебитое левое предплечье. Они остановилось у входа, не решаясь броситься внутрь, и этой заминки хватило для многого.

За спиной колеблющихся чужих медленно поднялся убитый охотник Аллан. Он был весь в какой-то бурой грязи – лицо, руки, одежда – а в нижней части живота чернело пулевое отверстие, из которого уже переставала сочиться кровь. Вязкая, запекающаяся кровь. Аллан смотрел прямо перед собой, и это не напоминало взгляд живого человека – так смотрели мертвецы из бесконечных историй хихикающего старого Якоба, и я закричал, но непривычно жесткая рука Хоситы зажала мне рот, и не дала кинуться туда, где мертвый стоял за спинами живых.

Впрочем, не совсем живых, или совсем неживых, потому что деревянным движением Аллан вставил нож в широкую спину Гартвича, и тот охнул и выпустил сбитого последним выстрелом Макса, и Гартвич пополз по земле, но недалеко, и затих, под визг трясущегося Яна, хватающегося за сердце, оплывающего рядом с неподвижным Максом…

Гартвич встал. Он стоял спиной ко мне, и из этой спины нелепо торчала рукоятка охотничьего ножа; он стоял перед Алланом, и с него стекала невесть откуда взявшаяся грязная вода, она текла с волос, каплями скатывалась по рукавам, повисая на сведенных агонией пальцах…