Элеонора Раткевич - Рукоять меча Страница 22

– Ч-что такое? – невнятно бормотнул Кэссин.

– Если тебе не велели идти медленно, – холодно произнес долговязый, – то впредь до отдельного распоряжения ты передвигаешься бегом, и только бегом. Понял?

– П-понял, – еле ворочая губами, вымолвил Кэссин.

– А если понял – исполняй!

Добежав до ворот, Кэссин почти проснулся. У ворот его дожидался Гобэй, и Кэссин даже сообразил поклониться магу.

– Неплохо, – скучным голосом заметил Гобэй. – Почти вовремя. Неплохо для первого раза. Впредь будешь поворачиваться поживей, но на сегодня и так сойдет.

Он обернулся, и Кэссин невольно обернулся следом за ним – куда это маг смотрит?

К воротам неспешно приближался долговязый мучитель Кэссина. Именно на него и был устремлен взор Гобэя.

– Я тобой доволен, – сухо произнес маг. – Продолжай в том же духе. У меня сегодня срочное дело, и я не смогу сам заняться новичком, как собирался. Поручаю его тебе.

– Да, кэйри, – ответствовал долговязый. Маг коротко кивнул и удалился.

– Видишь вон то дерево? – спросил долговязый у Кэссина.

Кэссин не сразу понял, куда указывает верзила, но потом смекнул. Смотреть надо было туда, где на темном ночном небе нет ни звездочки. Нет – потому что звезды заслонила могучая крона дальнего дерева.

– Вижу, – кивнул Кэссин.

– Вот тебе магический амулет. – И долговязый вручил Кэссину какую-то висюлину на шнурке. – Беги к этому дереву как можно быстрее. Залезь на самый верх. Прицепи амулет к самой тонкой ветке. И бегом назад. На все про все – четверть часа.

– Не успею! – ужаснулся Кэссин, пытаясь в темноте прикинуть на глаз расстояние до дерева.

– Бегом! – рявкнул проклятый верзила, и Кэссин побежал.

Странно не то, что он все-таки успел добежать и вернуться за отведенные ему четверть часа, а то, что он ухитрился не переломать себе ноги – ни когда бежал, ни когда лез на дерево и, еле дыша, привязывал висюлину к самой тонкой ветке. Вернулся он исцарапанный, весь в синяках и ссадинах, задыхаясь и постанывая от колотья в боку.

– Хорошо бегаешь, – меланхолично восхитился долговязый. – А теперь сними его оттуда и принеси мне. Бе-гом!

На этом спокойная жизнь для Кэссина и окончилась бесповоротно. Не имеет значения, что там на дворе – белый день или глухая полночь: знай успевай поворачиваться! И ведь не угадаешь, когда кто-нибудь из старших учеников зайдет в Шелковую комнату с очередным заданием. Бывало, что Кэссин томился ожиданием по двое суток кряду. А бывало, что ему почти неделю не давали и глаз сомкнуть: едва только прильнет Кэссин щекой к изголовью, как над ним воздвигнется кто-нибудь из учеников и вежливо этак вякает. Самого вежливого из них Кэссин особенно невзлюбил: этот тихий зануда, как никто другой, умел всю душу вымотать. Казалось, ему не нравится не только Кэссин, но и весь мир, а заодно и он сам.

– За что мне это наказание? – вопрошал он. – За какие такие грехи я приставлен к этому недотепе? Ты хоть понимаешь, что творишь? И зачем я вообще на свет уродился? Зачем я должен все растолковывать этому придурку?

Его и вообще волновало множество разнообразных «зачем» и «почему». Почему Кэссин такой остолоп, для чего вообще существует такая мерзость, как погода, зачем магия, почему кошка?.. Кэссину очень хотелось ответить на его экзотические вопросы: «А чтобы – вот!» Увы, ответов этот воинствующий ипохондрик и не ждал. Он попросту не давал Кэссину времени ответить. Он гонял Кэссина так, как тому и не снилось в самых кошмарных снах. Впрочем, не он один. Кэссин постоянно испытывал такую зверскую усталость, что вскоре напрочь лишился всякого ощущения времени. Он уже не понимал, минуту, час или день длится урок и сколько дней-часов-секунд он провел в ожидании следующего занятия, – тем более что такие понятия, как завтрак, обед или ужин, потеряли для него всякий смысл. Ему доводилось завтракать на вечерней заре и обедать в полночь. Ему случалось по нескольку дней голодать – или садиться за ужин, едва успев отобедать. Нет, отсчитывать время при помощи трапез Кэссину решительно не удавалось.

Как-то раз, когда с ним занимался не кто-то из старших учеников, а сам Гобэй, Кэссин осмелился спросить, зачем его так мучают.

– Тебя никто не мучает, – отрезал Гобэй. – Тебя всего лишь тренируют. Магия превыше этого косного мира, превыше всего. Магия подчиняет себе любую реальность. Значит, маг должен быть свободен от любой реальности. Преодолеть любую природу… в том числе и свою собственную. Как ты можешь властвовать над тем, что властно над тобой? Впрочем, если тебе это не подходит, тебя никто насильно не заставляет учиться.

Нет нужды говорить, что мог заставить и заставлял Кэссина только один человек – сам Кэссин. Силком на такие мучения никого не подвигнешь: кто угодно сбежит при первой возможности. Так измываться над собой можно только по доброй воле. Ни кандалы, ни угроза физической расправы, ни брань разъяренных тюремщиков не в состоянии так легко принудить человека повиноваться чужой воле, как его собственная.

Кэссин и повиновался, причем с невероятной быстротой, ибо времени на обдумывание приказов не тратил: думать у него не было сил. Их едва хватало на то, чтобы исполнять задания. Да и стоит ли вдумываться в то, что может быть лишено всякого разумного обоснования? Некоторые задания, на взгляд Кэссина, были попросту бессмысленны. Вспомнить хотя бы тот день, когда он с утра до вечера только и делал, что плевал жеваной бумагой из трубочки в противоположную стену – не по определенной цели, а просто так. Или стоял навытяжку в столовой, где трапезничали старшие ученики, и считал, сколько раз во время застольной беседы прозвучит слово «зеленый» – если, конечно, вообще прозвучит. Поначалу Кэссин еще пытался доискаться хоть какого-то смысла, потом перестал, а потом и вовсе забыл о том, что смысл должен быть, – так же, как он забыл о книге историй, с которой все и началось, забыл о чудовищной собаке, о своих приятелях-побегайцах, да и вообще о Крысильне.

Вспомнил он Крысильню лишь тогда, когда о ней заговорил Гобэй.

– Отчего бы тебе не проведать старых приятелей? – как бы между прочим спросил Гобэй, закончив урок.

– Старых приятелей? – не сразу понял Кэссин.

– Странно, что ты до сих пор так ни разу и не отпросился у меня, чтобы навестить Крысильню, – нахмурился Гобэй.

– Я… я не знал, что это можно… – растерялся Кэссин.

– Будем считать, что так и есть, – уступил Гобэй. – Старых друзей забывать негоже. Если сравнить человека с мечом, то рукоять этого меча – верность. Сам подумай – на что годится клинок без рукояти? Вот так и человек, лишенный верности, ни на что не пригоден.