Олег Дивов - Храбр Страница 23

– Эй! – позвал Илья. – Петровичей забыли!

– Лука! – рявкнул Добрыня, не оборачиваясь.

– Здесь мы! – обрадовался тот.

– Сзади!

Петровичи, одинаково поджав губы от обиды, кое-как втерлись между санями Ильи и Миколы. Добрыня коротко оглянулся. Похоже, ему доставило бы удовольствие повторить «Сзади!» и загнать братьев в самый хвост, но он только криво ухмыльнулся.

Маленький обоз со знаменитым воеводой во главе и знатной охраной по бокам свернул к княжему терему. А вокруг бурлил и восторгался Киев. Илья знал, что здесь много разного народу, но не видел раньше, сколько именно. На улицы повысыпали все от мала до велика и стояли плечом к плечу, не чинясь, вольные и холопы, дружинники и люд, бабы, дети, христиане, магометане, жиды… Сегодня они были вместе, едины как никогда.

– Радуйся, Киев! – Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.

Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после давешнего пересвиста с Соловым плохо слышит.

Воевода протянул руку, шапка упала в нее.

– Илья Урманин! Храбр!

– Храбр!!! – выдохнул город.

Илья понял, что снова краснеет.

Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий муж, раскинул в стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:

– Иль-я! Ур-ма-нин!!!

– Ур-ма-нин!!! Ур-ма-нин!!! – отозвался город и захлопал в ладоши.

Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в ответ. Добрыня подметил этот обмен любезностями, углядел заводилу, нахмурил бровь и отвернулся.

Позади умирали от зависти братья Петровичи.

На дворе было не протолкнуться от бояр. У княжего терема собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из младших храбров, особо зазванные гости, зажиточные горожане – и все это празднично разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало в голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и просто сплетничало. Великим успехом пользовался рассказ братьев Петровичей про «бой бревном», его повторяли трижды под дикий хохот.

Сам почестен пир накрывали в тереме. Чтобы общество не грустило в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами. Вино здесь было лучшее греческое, и мед не вареный, каким потчевали в харчевнях, а ставленный, многолетней выдержки. Кто-то уже основательно подкрепился – из-под стола виднелись расшитые красные сапоги.

Только посреди двора оставалось свободное место, куда никто не стремился – здесь стояли сани с пленником, окруженные четверкой гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул волоту руку в зубы. Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в него плевали и обещали спустить шкуру живьем за человекоедство – а потом он надоел.

Волот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.

Илья Урманин пришел на двор последним. На нем был алый плащ, лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной повязкой. По случаю праздника Илья отказался от топора – из-под плаща торчала рукоять меча, искрящаяся драгоценными камнями.

Стража на воротах, в обычные дни норовившая Илью обнюхать, теперь вытянулась в струнку и ела храбра преданными глазами.

На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.

Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул из кувшина – для смелости. Он стеснялся этого тощего маленького грека, хотя и звал его запросто отцом Феофилом, каковую вольность тот милостиво прощал. За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила. Святой отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной: митрополит выпросил на ее содержание десятину всех доходов князя от имений и городов. Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отъедь чуток – идолы стоят, Феофил пообещал «выжечь». И выжигал-таки, иногда целыми селами. А однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу. До воеводы дошел слух, мол, монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например, по новгородским записям выходило, будто этот буйный город принял христианство тихо и мирно. «Да я же там чуть не помер! – кричал Добрыня. – Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом крестили Новгород! Правду надо писать!» – «Мы пишем ради вечности, – спокойно отвечал митрополит. – Для вечности такая правда всего лишь суета. Она не нужна». Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями – крестился Новгород, вот и хорошо. И не надо так кричать. Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.

Илья был проще, он вообще не думал, что скажут о нем потомки. И уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить – приказывают, а поклоняться – заставляют, да еще и пишут об этом небылицы в книгах. Он этого не понимал, но признавал: раз надо, значит, надо. Креститься ему посоветовал Добрыня, еще в первую встречу. С годами Илья убедился – Добрыня худого не советует…

Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и выслушав ласковые слова – Феофил говорил по-русски очень чисто, не как другие отцы-греки, – Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:

– А в Греции волоты есть?

– В Греции все есть, – ответил митрополит, не задумываясь.

– Надо сходить к вам, пару соловых йотунов прибить мне на шубу, – сказал Добрыня, появляясь сзади. И буркнул Илье на ухо: «А я тебе говорил…»

Митрополит усмехнулся:

– У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они живут только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу, сын мой. А вдруг это существо – человеческое?

Добрыня опешил.

– Это? – переспросил он, показывая за спину. – Да он же чистый демон. Сожрал целое село.

– Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.

– От Адама?! Поглядел бы я на того Адама…

– Человеческие существа очень разнятся, сын мой. Давно наши мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим… Панам. И склоняются к тому, что создания сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки…

– Да что же теперь – крестить его?! – воскликнул Добрыня.