Робин Мак-Кинли - Красавица Страница 23

Великодушный остановился у конюшни, двери скользнули в сторону, открываясь при нашем появлении. Внутри послеполуденный свет косо падал сквозь узкие и высокие арочные окна с полумесяцами из цветного стекла. Витражи изображали коней: стоящих, в галопе, богато оседланных и свободных от упряжи, с длинными вьющимися гривами и блестящими темными глазами. Цветные блики рассыпались по мраморным стенам стойла и гладкому золотистому песку на полу. Дверь в первое стойло отъехала, как прежде для Отца, как только я подошла, а солома сама собой рассеялась по углам, когда я заглянула внутрь. Великодушный навострил уши на расстелившуюся подстилку, но когда я расседлала его, он быстро переключил внимание на зерновую смесь в кормушке. Дома он не ел так плотно.

На внешней стене стойла было огромное количество щеток и расчесок с костяными ручками и мягких тряпочек, так что я аккуратно чистила коня, тянув время: я не хотела останавливаться и оставлять его в конюшне, ведь мне придется пройти в замок, где, без сомнения, меня ждало Чудовище. Оно обещало, что не причинит мне вреда, но как знать? Я подумала о том, с какой готовностью я поверила обещаниям безопасности, когда впервые услышала рассказ Отца у домашнего очага. Ведь это было Чудовище, чего же оно хотело от меня? Я отмела эту мысль, как делала много раз за прошедший месяц. С грустью мне вспомнились истории о ненасытном монстре, который обитал в лесу и пожирал все живое. Возможно, Чудовище решило, что молодую девицу будет слишком сложно поймать, и ему пришлось пойти на обман; я слишком много нарубила и перевезла дров за последние два с половиной года, чтобы стать легкой закуской. Но это не успокаивало, ведь, без сомнения, подобное обнаружится слишком поздно.

Я вспомнила, что упряжь у Отца была ночью вычищена волшебным образом, пока висела на стойке. Стойка появилась из воздуха в стойле, пока я была там.

– Ты позволишь мне помыть ее самой? – спросила я воздух, глядя вверх, словно ожидая, что кто-то посмотри на меня оттуда. Торопливо опустив взгляд, я была поражена появлением ведра с теплой водой, губок, полотенца и масла.

– Что ж, сама напросилась, – вслух сказала я себе, а затем погромче: – Спасибо.

Я ощутила то же, что и Отец: словно пустота меня услышала. Это мне не понравилось.

К тому времени, как я закончила то, что уже могла бы сделать дважды, солнце почти закатилось; лампы, что были установлены в дверных косяках стойла, начали зажигаться. И тут я поняла, что мне еще меньше захотелось зайти в замок в первый раз после наступления темноты, чем когда солнечный свет сопровождал меня, скрывая троллей и ведьм. Великодушный доел зерно и с упоением трудился над сеном в висящей сетке-кормушке: он не выражал особого сочувствия моему беспокойству. Я потрепала его в последний раз и неохотно вышла. Конь был снова спокоен и расслаблен, как и был обычно дома, до последнего времени. Я сказала себе, что это хороший знак, но ощущалось это так, словно меня полностью предали. Я закрыла дверь конюшни (хотя скорее просто держала на ней руку, пока она закрывалась сама) под тихие звуки жующего коня. Я обнаружила, что покручиваю кольцо-грифон на пальце, и переступила порог.

Как только я вышла, зажглись лампы в саду; в воздухе витал сладкий аромат масла для светильников. Тишину нарушали лишь журчание ручейков и легкое шуршание моих ботинок; не было и следа кого-то живого. Я чувствовала себя мелкой и ничтожной среди всего этого волшебства; поездка на Великодушном придавала некое величие, потому что он выделялся даже сквозь свою поношенную сбрую. Размер и великолепие новой обстановки подходили ему: он словно возвратился домой после ссылки, проведенной с дикарями. Но не было ничего величественного в простой, плохо одетой, неловкой и напуганной девушке.

Я огляделась, моргнув, а затем повернулась обратно к замку. Двор был темен, когда я обернулась, но когда я посмотрела на него, зажегся яркий свет. Серебряная арка вокруг громадных дверей ярко сияла, а фигуры, вырезанные на ней, казалось, ожили: то была королевская охота, кони с развевающимися гривами, ветер, треплющий стяги. Свора гончих, с высоко поднятыми хвостами, бежали впереди несущихся лошадей, а у пары охотников на запястьях сидели соколы с шорами на глазах. Несколько дам сидели в женском седле, юбки их, спускаясь волнами ткани, путались с попонами лошадей. Впереди всех по полю ехал, нагнувшись к шее своего коня, король: на голове его был одет тонкий обруч, рукава и воротник отделаны мехом, а конь был самым лучшим и самым большим. Я хотела рассмотреть выражение его лица, но не смогла. Король направлялся к огромному лесу, что был изображен на самой верхушке арки, ветки его деревьев были раскрыты, словно лепестки цветка. На другой стороне арки была сцена, которая зеркально отражала первую историю, но здесь она была немного изменена. Лошадь короля, без наездника, широко раскрыв глаза, скакала прочь от леса. Другие охотники повернули к краю леса, на их потрясенных лицах застыло смятение и нарастающий ужас. Собаки пулей летели прочь, поджав хвосты и прижав к голове уши, а соколы пытались освободиться, расправив крылья и когтями разрывая шоры. Обе сцены были бесцветные, бледно-ледяные, однако невероятно пронзительные и почти живые: мне казалось, что скачущая лошадь может спрыгнуть на пол; казалось, будто дама поднимет руку, чтобы убрать шарф с лица; с восхищением, смешанным с беспокойством, я смотрела на лес, но кроме серебряных деревьев, ничего не видела.

И вдруг в одно мгновение мне что-то открылось. Двери бесшумно, но с усилием, распахнулись, представив огромную залу, освещенную сотнями свечей, стоящих в хрустальных канделябрах. И пока я стояла, онемевшая, уставившись на все это, легкий свистящий ветерок проскользнул сквозь двери и закружил вокруг меня. Я подумала, что слышу голоса, но когда я попыталась прислушаться, они пропали. Ветерок был легкий, но он тянул меня за рукава, дергал за край моей юбки для верховой езды, и, казалось, издавал неодобрительные звуки, осуждая состояние моих волос и ботинок. Ни одно пламя свечи не дрогнуло на сквозняке, и ни один листик не пошевелился. Ветерок нежно обвил мои плечи: я подумала, что меня приободряют, и сделала несколько шагов к огромным дверям. Мне было интересно, как нищенка Короля Кофета почувствовала себя, когда ворота дворца впервые открылись для нее. Но между нами было мало общего: в нее влюбился король, потому что внутренняя красота и благородство сияли даже сквозь ее обноски. Никакого сравнения. Я прошла внутрь.

Ветерок хихикнул и оживленно защебетал мне что-то (словно я была послушной лошадкой), а затем прошмыгнул вперед меня в залу. Как только я переступила порог, справа от меня, примерно в пятидесяти футах по широкому коридору, распахнулась дверь. Стук каблуков моих ботинок нарушал эту массивную тишину не больше, чем взмах крыла бабочки. Я прошла сквозь открытую дверь. Это была столовая, огромная настолько, что могла вместить два бальных зала: три камина, на одной из стен – огромные окна в три раза выше меня, и прямоугольный стол со множеством ножек – обойти его заняло бы не меньше получаса, а просто пройтись вдоль – десять минут. Я подняла взгляд. На одном конце комнаты был балкон для музыкантов, обрамленный тяжелыми темными бархатными портьерами. Этот балкон находился там, где должен был быть второй этаж: потолки были очень высокими. Я откинула голову, прищурившись. Кажется, на потолке что-то было изображено: рисунок или лепнина, однако свечи стояли на высоте примерно одного фута над балконом, и свет их не простирался так далеко.