Татьяна Мудрая - Меч и его Король Страница 23

Да, она ведь очень крови боялась. До холодного ужаса. И попросила у нас верёвку, а не клинок.

Рутгер стал было её отговаривать Мол, ни крови своей ты не увидишь, ни меча, ни самой смерти не почуешь. А так всего будет в достатке: и задыхаться станешь, и ногами бить в воздухе, и от вида петли не увернешься.

— А может, мне так и положено, — ответила она. — Во искупление того, что я жила на свете.

Так что я нес в заплечном мешке небольшой блок со всем полагающимся снаряжением. И крепкую простыню, в какой раненых и увечных с поля боя выносят или там из пожарища. Рутгер вел девушку за собой со связанными шнуром кистями — это из-за служителя. Чтобы надлежащий вид имело. Хотя и сказал магистратцу не препятствовать и под ногами не путаться, если женщина струсит и пойдет на попятный.

На самом деле мы старались добавить к справедливости хоть малую толику милосердия. Помню, Сели еще захотела посмотреть на пруд — мы каждый год нанимали батраков его чистить, так на нем белые кувшинки росли. Их еще нимфами называют или русалочьими лилиями. Я одну такую сорвал и вложил ей в руки. Завяла тотчас, конечно: они без своей родной стихии недолго живут.

Еще Готлиб ей, помню, посоветовал:

— Мы трое отвернёмся, а ты отойди чуток.

На поводке он ее уже давно не тащил, а взял под локоток, точно благородный кавалер — тонную даму.

— Зачем? — говорит. — Думаешь, в бега на радостях ударюсь? И куда это, интересно?

— Да нет, просто вылей, чего там в тебе лишнего скопилось, — говорит он.

Так мы дошли до дуба, что еще раньше приглядели. Там ведь дубов много было — и посейчас есть. На этом мы еще мальчишками что-то вроде охотничьего шалаша соорудили: такой домик, откуда зверя можно высматривать. Дед меня тогда ой как крепко выдрал — чтобы вперёд не укорачивал жизнь существа, которое старше любого смертного раза в четыре и уже оттого достойно всяческого уважения. И все прибитые доски выкорчевал, кроме одной поперечины. Она так вросла в древесное мясо, что поверх неё наплывы коры получились.

Ну вот, я залез на ствол — свой блок с веревкой на место прилаживать. Чинарь неподалеку стал. Его дело небольшое.

Приладил я, спрыгнул наземь. С таким чувством, будто вон оно где, сердце, — в живот ухнуло.

А Рутгер спрашивает:

— Ты в детстве, поди, лихо умела по деревьям шастать?

— А и посейчас не разучилась, — отвечает Селета так-то бойко.

— Тогда полезай.

Подтянул на крепкую ветку, вспрыгнул туда же, потом перетащил Сели на другую — ту, где наша бывшая игрушка стояла. Уперся спиной в самый ствол — ноги на доске. Поставил перед собой, за плечи придерживая.

— Не передумала? Такая ты послушная, что это жуть как самоубийством пахнет. Унынием души.

— Вроде как поздновато для пастырской беседы, дядюшка, — отвечает Сели.

— Правда твоя.

Поймал он петлю, что наверху раскачивалась, наладил, осторожно надел ей на шею. Косу наружу выправил. Стоило было ее и вовсе срезать, но я воспротивился. И красу портить, и плакать потом, в руках ее долгий волос держа.

Завязал глаза.

— А теперь сделай шаг вперед. Ощупкой. Снова как дети играют.

— Гигантские шаги — так это зовется.

— Хватит и малого.

Стоило ей носок башмака занести над пустым воздухом — прыгнул сам. И с размаху уселся верхом на нижнюю ветку.

Я только чёткий такой хруст услышал: шейные позвонки разошлись. И дерево тихо загудело, как басовая струна, от верхушки до самого низа. Это был конец. Она даже почувствовать ничего толком не успела.

Хельмут замолчал. Я вообще не умел ничего сказать в ответ.

— И, знаешь, никакого неприличия в такой ее смерти не было. Ни глаза из орбит не вышли, ни танца этого висельного не танцевала. Просто вытянулась во всю длину. Когда мы ее опустили наземь и платок тот с лица сняли, даже вроде как улыбалась немного.

Отец после того сразу же уехал и больше в нашем Доме не показывался. Я так думаю, скондийцы его давно к себе зазывали.

— А деньги те вы с дедом взяли?

— Конечно. Похороны пристойные, с отпеванием по высшему разряду. Исповедь тоже ведь была не забесплатно. И потом — за нами ведь целый хвост сирот тащился. И преступниковых, и их жертв.

Вначале я считал, что всё-таки Селета нашим домом побрезговала. Много позже понял, что не желала травить меня своей горечью. Мою-то собственную боль я одолел.

Вот ты думаешь, наверное, — почему я не встал в позу: «Никогда никого не казню, не наложу клейма»… И далее по списку.

— А почему? Ведь твой отец ушел от своего фамильного дела.

— Его позвало одно, меня другое. И знаешь — именно тогда я и решил заказать себе Торригаль. Добрый меч с подобающей надписью. Как веский знак Пути. Чистого перехода между мирами. Я и сам стал таким знаком под конец жизни.

И еще вот что скажу тебе под конец, мой дорогой внучек. Нет смысла в том, чтобы идти против судьбы — своей или чужой. Судьба — это птица, привязанная к шее. Но сие так у Бога; а в глазах людей она распадается на множество мелких предначертаний. Вот над этим и подумай.

Тут он расплылся уже всеми своими начертаниями и ушел в стену.

— Надо сказать, Кьяртан мой, — говорила Стелламарис, — что еда и питье из Дома Серого Кота по кличке Ирухсан были волшебные, и хватило их нашим путникам надолго: почти на три декады. Но вот действие их кончилось, и моряки снова начали вспоминать твердую землю с ее изобилием. И тогда возник перед их глазами, снова раздвигая туманную завесу, остров, что еле возвышался из воды и сложен был из чистого морского песка. Посреди него стоял чудесной красоты дом с огромными хрустальными окнами и колоннадой, но без крыши: одни голые стропила. К нему то и дело подъезжали всадники в яркой одежде и на прекрасных белых жеребцах с алыми ушами, с целыми охапками белых перьев в руках. Они подбрасывали на крышу всё новые и новые перья, однако тотчас же поднимался ветер и уносил их прочь.

— Что бы значило это диво и кто эти всадники? — спросили Брана его спутники.

На их слова вышел из-за дома красивый старец в длинной одежде и с длинной, до пояса, бородой. В руках он держал золотую чашу дивной работы.

— О, да здесь чудеса не переводятся! — воскликнули юноши. — Приветствуем тебя, старый человек. Ты, верно, знаешь, что за беда с этим дворцом?

— Знаю, разумеется, только вы легко можете не поверить моим словам — так они будут удивительны для вас и непривычны. Но вот эта чаша умеет отличить троекратную ложь от три раза высказанной истины, и тот, кто держит ее перед собой, не сумеет солгать ни в чем. Хотите это проверить? Произнесите три неправды, о которых вы точно знаете, что это не так.