Александр Зорич - Люби и властвуй Страница 23

– Это были люди моего дяди. Хорта оке Тамая. Вот почему они были такими Наглыми. Я знаю в лицо кое-кого из них. И собак, разумеется, тоже знаю, ― запинаясь и бледнея, начала Овель. ― Я их видела в поместье «Дикая Утка». Вы наверняка знаете, о чем я…

– О да, конечно, маленький Варан посреди большого Варана, как говаривал по поводу «Дикой Утки» один из моих приятелей, ― откликнулся Эгин.

– Их послал за мной дядя, потому что мне повезло сбежать два раза. Один раз я сбежала из «Дикой Утки» в возке одной знатной дамы, приезжавшей погостить. Она сжалилась надо мной, И я спряталась у нее в ногах, свернувшись клубочком, а она накрыла меня пышным подолом своей юбки. К счастью, я вешу немного, а поэтому двое даллагов, что тащили возок, ничего не заметили. Так, в ногах у этой дамы я и проделала весь путь до столицы… Потом едва разогнула спину, как будто это я возок тащила, ― хохотнула она, забыв о том, какой грустный, безо всяких там циничных кавычек, рассказ собиралась преподнести Эгину.

Эгин улыбнулся. Представить себе Овель, впряженную в возок, было так же забавно, как представить гнорра зазывалой в портовый трактир, где вши величиной с форель.

– Насколько я понимаю, это было вчера? ― осведомился Эгин.

– О нет, не вчера, а три дня тому назад, ― поправила Овель, снова погрустнев. ― Моя благодетельница сказала, что из страха перед дядей не может скрывать меня у себя. А потому она, пойдя на хитрость перед возчиками, выпустила меня где-то у Северных ворот, отдав все свои наличные деньги и даже два перстня.

– А потом, что было потом?

– Потом было плохо и совсем не интересно. Я пыталась уплыть морем, но, когда я добралась до порта, я обнаружила, что о моем бегстве уже известно в «Дикой Утке» и люди с собаками обыскивают корабли именем Сиятельного князя. В общем, я решила придумать что-нибудь получше, путая следы. Я даже намазала свои туфли специальным снадобьем, которое, по уверениям бабки, продавшей его, отбивает след, когда на тебя охотятся с собаками. Но этим собакам, видно, все нипочем. Или снадобье оказалось липовым, ― вздохнула Овель.

– Скорее собаки оказались настоящими, ― зло сказал Эгин. ― Не знаю, что там было за снадобье, но то, что эти псы взяли наш след, когда мы шли по сточной канаве, говорит о том, что…

– Что? ― в нетерпении спросила Овель.

– Что это не совсем обычные псы… ― начал Эгин, и вдруг его взяло такое зло на всех ― на Вербелину, на Хорта оке Тамая, на Гастрога, ― что он поспешил сменить навязчивую собачью тему на любую другую. ― Неважно. Так что было дальше?

– Они меня поймали. Выследили и поймали. Меня поймал дозор из трех человек и двух, ну этих…. Собственно, это были те, которым посчастливилось уйти от вас живыми. Они заперли меня в гостинице, в которой я остановилась, и позвали за своими. Это было полдня тому назад. Прошлым вечером…

– Но вам снова удалось бежать! ― с неподдельным восхищением воскликнул Эган.

– Угу. Я вылезла через окошко под потолком, ― скромно ответила Овель. ― Я ведь не очень толстая… Но, к сожалению, мне опять не повезло. Меня поймали!

И тут случилось то, чего никак не учел Эгин, слишком увлекшийся подробностями этого дознания. Овель снова заревела, уронив голову на руки. «Ну и плакса эта госпожа!» ― вздохнул Эгин, поглаживая Овель кончиками трепещущих пальцев по блестящим черным, а быть может, каштановым ― в сумерках не очень-то разберешь ― волосам. В первый раз в жизни ему выпало сыграть роль утешителя столь прекрасной, столь плаксивой девушки.

Никогда не определишь тот момент, когда невинные поглаживания становятся предвестниками страстной ласки. Да Эгин и не собирался этого делать. Рах-саванн умер в нем вместе с пробуждением чувства, столь мощного, что оно, пожалуй, смогло бы умертвить и осознание того, что отец «…назвал его Эгин».

Он шептал ей слова утешения, покрывая робкими поцелуями ее волосы, а она не протестовала. Он обнял ее и поцеловал в батистовое плечо ― правда, она стала реветь еще более прочувствованно, но, по крайней мере, не сопротивлялась и не отстранялась. Затем он освободил от прядей ее мраморную, белую шею и поцеловал ее со всей нежностью, на которую вообще был способен, а она лишь благодарно хлюпнула носиком. Он вытирал ее слезы, а она лила их вновь и вновь. Соленые капельки стекали по ее лицу и падали на пол, на сундук, набитый воинственным барахлом, на горячие ладони Эгина. Он ловил эти слезы, как дети ловят капли долгожданного дождя. И он благословлял их, как земледельцы благословляют грозу, нагрянувшую после долгой засухи.

– Ты мне нравишься, Овель. Ты мне нравишься, девочка, ― шептал Эгин, в упоении лаская ее тело. Но она не отвечала ему. А может, и отвечала, но разве разберешь что-нибудь, когда слезы шумят, словно дождик, а длинные влажные ресницы щекочут твою щеку.

Эгин посадил Овель себе на колени. Простыня, разумеется, уже давно была не у дел. Она валялась на полу, напоминая о затянувшейся прелюдии. Туда же отправилась и батистовая рубаха Эгина, скрывавшая скульптурную наготу Овель исс Тамай. Казалось, Овель не была смущена, а лишь прятала лицо среди прядей, чтобы не показаться распущенной. Ее ручки, маленькие белые ручки обвили шею Эгина с трогательной, доверительной нежностью, а ее губы уже отвечали поцелуем на поцелуй. Ее огромная серьга в виде клешни какого-то гада, усыпанной сапфирами, покалывала Эгина в щеку, не принося ему боли, но лишь остроту изысканной пряности. Он провел языком внутри ушной раковины своей красавицы. Пусть эта сладкая боль, боль комариного укуса повторится еще и еще.

Эгин сделал большой глоток воздуха, прежде чем набраться храбрости сделать решительный шаг, после которого возврата к стыдливым поцелуям уже нет и быть не может.

«Вербелина, пожалуй, не пожалела бы ни денег, ни жизни, чтобы только навести на эту девочку порчу, узнай она о том, какая пропасть лежит между тем успокоением, которое дарит мне ночь с ней, и блаженством, которое приносит мне один жасминовый запах белоснежной шеи Овель исс Тамай», ― подумалось Эгину, когда тесное объятие слило их тела воедино. «Так и навеки», ― говорили молодые офицеры в конце клятвы быть верными Своду Равновесия. «Так и навеки», ― пронеслось в голове у Эгина совсем по другому поводу.

Эгин толком не знал, сколь много времени прошло. Быть может, час. Быть может, сутки, и на дворе уже рассвет следующего дня.

Их тела, слившись в сладком, усталом объятии, лежали теперь под кисейным балдахином его собственной спальни. Глаза Овель были грустны, а ее трогательные губки с крохотной родинкой в излучине улыбки были сложены в чуть плаксивый бутон. Но она больше не плакала. Прильнув к Эгину, она молчала, время от времени роняя трогательные вздохи. «Я хочу тебе что-то сказать на ушко», ― зардевшись, прошептала Овель минуту, а может быть, вечность назад. «Я слушаю тебя, милая», ― улыбнулся Эгин, заранее потворствуя любому ее желанию. «Я люблю вас, офицер», ― сказала она и спрятала лицо в подушках. Эгин поцеловал ее в плечо.