Марина Дяченко - Шрам Страница 24

…По поверхности ручья стелились водяные травы. Тёмно-зелёные верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе — но корни, увязшие в тёмном земляном дне, удерживали их. Над ручьём зависали стрекозы — грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.

Эгерт Солль днями напролёт просиживал над водой, глядя на стелющиеся стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось — склонившись над тёмным зеркалом, Эгерт видел в нём худого бродягу со шрамом на щеке. Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.

Отшельник казался совершенно безопасным существом — но Эгерту понадобилась целая неделя, чтобы научиться не вздрагивать при его приближении. Добросердечный старик соорудил для гостя постель из высушенной травы и честно делил с ним трапезу — рыба, да грибы, да невесть из чего выпеченные лепёшки сменяли друг друга с завидным постоянством. Взамен от Эгерта требовалось немного — собрать хвороста на другом берегу ручья или поколоть заранее припасённые дрова; впрочем, почти сразу же стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.

Через ручей вёл хлипкий мостик — три не очень толстых ствола, кое-как связанные верёвками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс, а мостик почти не возвышался над поверхностью воды — и всё-таки Соллю было страшно доверить расползающимся брёвнам вес своего тела.

Отшельник издали смотрел, как молодой и сильный мужчина безуспешно пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы два — и позорное бегство назад; стянув сапоги, Эгерт попробовал перейти ручеёк вброд — и снова отступил, потому что от ледяной воды свело судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда отшельник — ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.

На другой день Эгерт перебрался-таки через ручей. Он полз на четвереньках, мёртвой хваткой цепляясь за брёвна; только достигнув, наконец, твёрдой земли, бывший гуард — мокрый, дрожащий, с бешено колотящимся сердцем — решился открыть глаза.

От землянки за ним наблюдал старик, но у Эгерта уже не было сил, чтобы стыдиться. То был немой свидетель — такой же, как сосны, как небо, как ручей…

Колоть дрова Соллю так и не пришлось. Чурбан с воткнутым в него топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло в себе боль, рассечённые мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови. Ясно, будто воочию, Эгерт увидел, как, соскальзывая с чурбана, топор врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает…

Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не настаивал.

Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на стрекоз, Эгерт снова и снова вспоминал всё, что случилось с лейтенантом Соллем, превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.

Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику — тот мог, похоже, часами ни о чём не думать, и тогда на рябое, поросшее редкой бородёнкой лицо его ложилась печать неземной беспечности и неземного же покоя. Эгерту такое счастье было недоступно, и стыд, раскалённый как сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.

Отшельник отходил прочь всякий раз, когда видел в глазах Эгерта тоску приближающегося приступа — приступа стыда и отчаяния. Он отходил прочь и наблюдал за Соллем издали — внимательно и с непонятным выражением на рябом лице.

Солля мучили не только воспоминания — ему ведь сроду не приходилось спать на соломе, питаться сушёными грибами и обходиться без сменного белья. Эгерт исхудал и осунулся, глаза ввалились, красивые светлые волосы слиплись и спутались — не выдержав, он срезал однажды длинные пряди отшельниковым ножом. От непривычной пищи живот его ныл и жаловался; губы растрескались, лицо обветрилось, рубашку приходилось стирать в холодном ручье и тут же мыться — отшельник удивлялся, не понимая, зачем Соллю вообще нужны эти трудоёмкие и неприятные процедуры.

Первые две недели были самыми трудными. С наступлением темноты, когда лес превращался в логово шорохов и теней, Эгерт, как маленький мальчик, забивался в землянку и с головой укутывался отшельниковой рогожей. Раз или два из чащи доносился длинный протяжный вой — тогда, заткнув уши ладонями, Солль мелко дрожал до самого рассвета.

Впрочем, выпадали тихие и ясные вечера, которые Эгерт отваживался коротать вместе с молчаливым отшельником у тусклого костерка на пороге землянки; в один из таких вечеров он поднял голову — и среди россыпи звёзд увидел вдруг знакомое сочетание.

Он обрадовался — и почти сразу же понял, что созвездие это повторяет рисунок родинок на шее некой женщины, женщины, которую Эгерт знал совсем недолго — но не забудет уже никогда, и тем хуже, потому что любое воспоминание, связанное с её именем, мучит, как память о несчастье…

Потом стало легче. Однажды Эгерт отправился за хворостом и у самого мостика вспомнил, что забыл верёвку. Он вернулся к землянке — и, удивительное дело, сложный и мучительный процесс переправы прошёл на этот раз легче обычного; во всяком случае, Эгерту показалось, что легче. В другой раз он уже специально вернулся от моста — и, будто получив дополнительный заряд храбрости, пробрался на тот берег хоть и скрючившись, но почти не помогая себе руками.

С этого момента жизнь его стала проще, хотя и бесконечно усложнилась. Множество мелких, чётко определённых и внешне бессмысленных действий защищали его от любой грозящей опасности: он уже не решался перейти шаткий мостик, не вернувшись перед этим к землянке, не коснувшись ладонью ствола усыхающего дерева на этом берегу и не сосчитав мысленно до двенадцати. Каждый вечер он бросал в ручей одну за другой три щепки — это должно было предохранить от ночных кошмаров. Понемногу преодолевая себя, он даже решился взяться за топор — и довольно удачно разбил несколько поленьев на глазах удивлённого и обрадованного отшельника.

Однажды, когда Эгерт, по обыкновению, сидел над водой и в сотый раз спрашивал себя о причине случившейся с ним беды, отшельник, до того не досаждавший Соллю своим обществом, подошёл и положил ему руку на плечо.

Эгерт вздрогнул; отшельник ощутил, как напряглись его мышцы под изношенной рубашкой — и в глазах старика Соллю померещилось сочувствие.

Эгерт нахмурился:

— Что?

Старик осторожно сел рядом и провёл грязным пальцем по своей щеке — от виска до подбородка.

Солля передёрнуло; он невольно поднял руку к лицу и коснулся косого шрама на щеке.

Старик закивал, довольный, что его поняли; продолжая трясти головой, ещё и ещё тёр свою кожу ногтем, пока на рябом лице его между редкими седыми шерстинками не проступила красная полоса — такая же, как Эгертов шрам.