Антон Грановский - Гончие смерти Страница 24

Одевшись, Первоход вышел в соседнюю комнату и плотно притворил за собою дверь. Потом подошел к окну, отодвинул засов и распахнул железный щит, закрывающий окно изнутри. Осторожно выглянул на улицу. Небо было тяжелым и серым. Последние два месяца Глеб почти не пользовался респиратором. Воздух был вполне пригоден для дыхания. Вспомнив об этом, Глеб, как всегда, испытал тихую радость.

С высоты пятого этажа он увидел привычный пейзаж: десятки брошенных машин, кирпичные и бетонные коробки домов с черными дырами окон. В некоторых окнах все еще поблескивали стекла. Большинство машин настолько проржавели, что превратились в бесформенную рухлядь.

Полотно Дмитровского шоссе и тротуары давно затянулись лишайником, мхом и клевером, на которых позже выросли высокие травы и чахлые березы. Само шоссе стало миграционным путем для медведей и волков. Контролируемой среде давно пришел конец.

По ту сторону шоссе Глеб разглядел трех псов-мутантов, грызущих что-то отвратительно красное. Глеб поморщился и отвернулся от окна. Затем неторопливо подошел к шкафу. Открыл створки и уставился на развешанное на вбитых гвоздях оружие.

Достав из шкафа пятнадцатизарядную «беретту», Глеб сунул ее за ремень, после чего распихал по карманам плаща запасные обоймы, а на плечо повесил «АКМ» с полным рожком. Подумал и добавил к своему арсеналу еще один рожок.

Он уже направился к входной двери, когда вдруг вспомнил, что обещал разбудить Катю перед уходом. Он улыбнулся и направился к спальне.

Катя крепко спала. Глеб подошел, положил руку на ее голое плечо, легонько тряхнул и позвал:

– Кать!

Она не проснулась.

– Катюш! – Он тряхнул чуть сильнее.

Глебу вдруг показалось, что плечо, на которое он положил руку, слишком холодное. Мгновенно пропотев, Глеб быстро перевернул Катю и, вскрикнув, отступил от кровати.

Грудь и живот Кати были разорваны, и из кровавой дыры вместе с внутренностями торчали отвратительные паучьи лапы. Лапы зашевелились. Череп Кати хрустнул, и из ушей ее вылезли такие же паучьи лапы. Катя открыла глаза и стала поднимать голову с подушки.

– Нет… – прохрипел Глеб. – Нет… Только не ты!

В это мгновение Катя с невероятной скоростью вскочила на четвереньки, раскрыла рот и яростно зашипела на Глеба. Во рту ее задрожал длинный, черный язык, усыпанный шипами.

Глеб выхватил из-за пояса пистолет, быстро приставил к Катиной голове и нажал на спуск.

– Не-ет!

Вопль ужаса и отчаяния потряс темные, волглые стены темницы. Два охоронца, сидевшие по ту сторону решетки и игравшие в кости, вздрогнули и, повернув головы, уставились на узника. Тот захрипел и заворочался во сне.

– Вот орет, – тихо проговорил один ратник другому. – Ажно мороз по коже. Хотел бы я знать, что ему снится.

– На кой ляд?

– Да ни на кой. Просто интересно.

– Прогневишь волхвов, узнаешь.

– Не приведи Белобог! – Молодой ратник быстро обмахнул лицо охранным знаком. Затем снова угрюмо посмотрел на узника и недовольно проговорил: – До прихода волхвов еще два часа. Дай ему еще отвара, Миляй.

Второй ратник, пожилой, с иссеченным шрамами лицом, наморщил лоб и с сомнением проговорил:

– Не знаю, Кряж… Может, ему хватит? Гляди, как трясется. Откинет копыта, волхвы с нас три шкуры сдерут.

– А коли страхов накопится мало, так они все равно озлятся, – возразил молодой охоронец. – Помнишь, что было три дня назад, когда волхвы не насытились?

Пожилой Миляй слегка побледнел от неприятного и страшного воспоминания. Проронил сквозь зубы:

– Ладно. Дам ему еще отвара, но немного.

Он взял со стола крынку с темной жидкостью, поднялся с лавки и двинулся к узилищу, гремя по пути ключами.

Вскоре охоронец Миляй уже поил узника отваром, приподняв его голову, чтобы пролить поменьше. Кряж задумчиво посмотрел на длинные, грязные седые волосы узника и тихо спросил:

– Миляй, а сколько ему лет?

Охоронец пожал плечами:

– Не знаю.

– Должно быть, старик, – задумчиво проговорил молодой охоронец. – Волосы, вишь, совсем седые.

– Волосы седые, а кожа молодая. Гляди – морщин-то почти нет. Да и зубы еще крепкие. Лет тридцать, должно быть. Навряд больше.

– Надо же, – удивился Кряж. – А глянешь со стороны – совсем старик.

Миляй отнял от губ узника крынку и сказал:

– Это все сны. Тебя бы туда на три ночи, тоже бы поседел.

– Типун тебе на язык, Миляй! – воскликнул Кряж и обмахнул себя охранным знаком.

Пожилой Миляй засмеялся. Проверил, крепки ли на руках и ногах узника оковы, а затем вышел из клетки.

Прошло немного времени, и узник вновь заметался во сне.

– Началось, – с придыханием проговорил Кряж. – Никак не могу привыкнуть к тому, как это у них начинается. Ты только посмотри на него, Миляй. Сам лежит на топчане, а душа его уже далече.

– Незачем тебе об этом думать, Кряж, – сухо посоветовал пожилой охоронец. – Лучше бери кости, и продолжим игру. Мне еще нужно отыграть у тебя свою фибулу.

– Отыграешь, как же! – усмехнулся Кряж. – Скорей проиграешь вторую!

5

Идти по ночному лесу – дело неприятное, жутковатое и очень опасное.

Коней у Лесаны и Хлопуши больше не было. Лесана поступила с ними странно и жутко. Сперва дунула им в морды какой-то перетертой травкой. Кони сразу закачались, а потом опустились на колени, постояли так чуток да и завалились набок. Хлопуша было испугался, но Лесана успокоила его, объяснив, что кони просто уснули.

После этого Лесана достала из сумки-ташки, притороченной к поясу, крынку с какой-то темной, едко пахнущей жидкостью и обрызгала этой жидкостью все вокруг.

– Теперь ни одна лесная тварь к коням близко не подойдет, – пояснила Лесана. – Да и люди, коли случится им здесь проходить, обойдут это место за версту, сами не зная, почему.

Хлопуша посмотрел на спящих коней и спросил:

– Не проснутся ли?

– Не проснутся, – заверила его Лесана. – Пока я сама их не разбужу.

– А если не разбудишь.

– Тогда так и помрут во сне.

– От голода? – севшим от ужаса голосом спросил здоровяк.

Лесана кивнула.

– Угу.

Хлопуша помолчал, потом вздохнул и изрек:

– Нет ничего страшнее, чем такая смерть. Случилось мне как-то голодать. Так я до того ослаб разумом и духом, что чуть не слопал жабу.

– Сколько ж ты голодал? – поинтересовалась Лесана, окинув взглядом упитанную фигуру здоровяка и чуть задержавшись на его объемистом животе.

Хлопуша вздохнул и ответил:

– Три дня. Коли б на четвертый не поймал в силки куропатку – быть бы мне жабоедом. Фу. – Он поморщился и передернул плечами.

Первые десять минут, шагая по лесу, Хлопуша то и дело возвращался мыслями к уснувшим коням. Каково им там, в темноте, посреди чужого и страшного леса? Что, если их мучают жуткие и тяжкие сны? Волчьи оскаленные морды, или чего похуже?