Вальтер Моэрс - Город Мечтающих Книг Страница 24

Да, дряхлые руины словно бы теснее придвигались друг к другу, чтобы, посовещавшись, вынести приговор незваному гостю — то есть мне. Хотя был уже полдень и солнце стояло высоко, в узком переулке царил полумрак, и я никак не мог отделаться от ощущения, что дома вокруг части единого здания, в которое я прокрался как вор. Кроме гудения насекомых и мяукания кошек — ни звука. Тут и там сквозь брусчатку мостовой проросли сорняки, а иногда я видел, как через дорогу шмыгают поджарые крысы. Неужели здесь хоть кто-то живет? Неудивительно, что нормальные туристы сюда не забредают. Мне казалось, что, перешагнув невидимый порог, я попал в другое время, на столетия или даже тысячелетия вспять, в потерянную эпоху, где бал правит запустение.

«Сто двадцать семь, сто двадцать восемь…» Меня знобило, мне невольно вспомнилась глава из книги Дождесвета, в которой псович рассказывал про мрачную историю этой местности — и про легенду о Черном Человеке из Книгорода. Много веков назад здесь жили букваримики, сыгравшие значительную роль в истории города. Букваримия была особой книгородской разновидностью алхимии. Ее адепты были отчасти учеными, отчасти врачами, отчасти шарлатанами, отчасти антикварами и основали собственную гильдию. Искусство книгопечатания, антикварное дело, химия, биология, физика и литература смешались с заклинательной магией, наукой о прорицаниях и толковании звезд и прочей абракадаброй в погибельное варево, и рассказы о нем заполняли целые библиотеки произведениями в жанре хоррор.

«Двести четыре, двести пять…» В этих старых домах проводили диковинные опыты, дабы превратить типографскую краску в кровь и кровь в типографскую краску — уж не знаю, из каких бредовых соображений. Здесь, вероятно, разыгрывались невероятно ужасные сцены, когда в полнолуние букваримики собирались в переулках, чтобы справлять свои описанные в «Двенадцати тысячах правил» ритуалы, и при этом ставили страшные опыты над зверями и прочими живыми существами. Эти события — часть той эпохи, когда природные катастрофы и эпидемии выгнали книгородцев из лабиринтов, когда почки цивилизации лишь набухали, это было смутное время перехода от варварства к закону, от магических культов к истинной культуре. В Лейденском тупичке, ответвлявшемся от переулка Черного Человека, были созданы первые лейденские человечки. На соседних улочках разводили летучих кошек и, предположительно, даже живые книги. В приступе мании величия возомнив, будто все фантазии на бумаге можно воссоздать в реальности, букваримики проводили ужасные эксперименты, и долгое время эти места кишели тварями всех мастей.

«Двести сорок восемь, двести сорок девять…» Однажды (так рассказывает Дождесвет) букваримики захотели создать великана, гигантское существо из бумаги, которое защищало бы Книгород от любых напастей. Они стали разваривать книги, смешивать типографскую краску с травами, совершать загадочные ритуалы и наконец из измельченных бумаги и животных и истолченной земли с Кладбищенских топей Дульгарда слепили человека, который ростом был, как три дома. Дабы он вселял еще больший ужас, его пропитали типографской краской и назвали Черным Человеком. Потом десять букваримиков покончили с собой, пожертвовав свою кровь, чтобы пропитать ею великана.

Под конец в голову ему вбили железный штырь и во время грозы поставили ногами в две ванны с водой. Говорят, когда мощная молния ударила в штырь, Черный Человек пробудился к жизни. Издав жуткий крик, он, треща электрическими разрядами, вышел из воды. Букваримики возрадовались и стали бросать в воздух свои остроконечные шляпы, но тут Черный Человек нагнулся, схватил одного и сожрал с потрохами. Затем он зашагал по городу, хватал без разбора вопящих жителей и проглатывал их. Он срывал крыши с домов, запускал пальцы внутрь и тащил в рот все, что двигалось.

Один букваримик набрался храбрости и подпалил Черного Человека факелом. И ужасно ревя, великан стал бродил по городу и собой поджигал один дом за другим, одну улицу за другой — пока сам не превратился в гору серого пепла. Так возник первый большой книгородский пожар.

«Триста, триста один…» Скорее всего какой-нибудь неловкий букинист просто опрокинул масляную коптилку, а после придумали такую возмутительно жуткую байку.

«Триста одиннадцать, триста двенадцать…» Но когда идешь по этим переулкам, мимо выгоревших развалин, бабушкины сказки кажутся почти правдой. Если когда-либо в Замонии и превращали типографскую краску в кровь, а бумагу — в живую плоть, то случиться такое могло лишь в сердце этого помешавшегося на книгах города.

«Триста двадцать два, триста двадцать три…» Центр Книгорода — это особенный мир, грань между безумием и реальностью здесь стала неясной, ускользающей, словно дерзновенные опыты алхимиков причудливо воплотились в архитектуру.

«Триста тридцать два… Триста тридцать три!» Все, вот он искомый адрес: переулок Черного Человека, 333. Тут должна быть букинистическая лавка Фистомефеля Смайка.

Но что за разочарование! Домик, похоже, самый маленький изо всех, какие я только видел в Книгороде, — скорее хижина ведьмы или летний сарайчик, чем серьезный антикварный магазин. К тому же зажат между черными руинами, в которых обитали, наверное, лишь летучие мыши. Единственно примечательным в нем было то, что после стольких веков он еще стоял. А ведь пригнули к земле домик по адресу переулок Черного Человека, 333 столетия: балки словно бы сами тут выросли, а не были обработаны инструментом, — явный признак ранней архитектуры Книгорода. Вкривь и вкось вились в стене сучья, дерево было угольно-черным и будто окаменевшим. Камни между балками фахтверка, на первый взгляд, сложены без строительного раствора: искусство, которым сегодня уже не владеют. Гранит и мрамор, крошечная галька и застывшая лава, железная руда, даже полудрагоценные камни: топазы и опалы, кварц и полевой шпат, — все так умело обработано, так искусно отшлифовано и изысканно подобрано, что каждый камешек сидит на своем месте и подпирает соседей. За минувшие годы строительный раствор давно раскрошился бы и здание рухнуло, но древнее мастерство одержало победу над возрастом. Устыдившись опрометчивости своего суждения, я присмотрелся внимательнее. Этот дом был истинным произведением искусства, трехмерной мозаикой, продуманной вплоть до микроскопического уровня. Я обнаружил, что между маленькими камешками лежали еще меньшие, а между ними — совсем крошечные, размером с рисовое зернышко — все тщательно подобраны, чтобы продержаться века. В глубоком почтении склонил я мою глупую голову. Так создается вечное искусство, думал я. Так нужно уметь писать.