Генри Олди - Маг в законе. Том 2 Страница 24

Все время казалось: Циклоп в спину смотрит.

Лоб чешет.

Пока двуколка катила по загородным проселкам, успело распогодиться. Клочья свинцовой ваты расползлись драным одеялом, за которое дружно рванули с четырех сторон; теплым, но не жарким, сентябрьским золотом плеснуло солнышко в прорехи – и даже пегая кобылка без всяких понуканий пошла веселее.

На душе у тебя было, как в небесах: вроде бы, ушли тучи, но серая мгла таится по закоулкам, дожидаясь своего часа.

Быть грозе.

Окрест пейзажным полотном текли рощи, скудные перелески: последняя, темная зелень перемежалась медовой желтизной и вспышками пурпура, а кое-где деревья уже исчертили голубизну небес ломким кружевом голых ветвей. Грустно это выглядело, Друц, грустно и красиво; да и сама грусть была легкой, светлой: дунь – изойдет дымкой, просочится сквозь ажур веток, чудо-облачком уйдет в небо – чтобы раствориться в бескрайней синеве…

Осень.

И вокруг осень, и на сердце осень; пока светлая, с легкой горчинкой – но не за горами дожди, слякоть, ледяной ветер, продувающий душу насквозь, вестник скорой зимы. Что, Друц, прибавилось соли в буйных кудрях? Не меньше, чем черного перца стало?

Прибавилось. Говорят, правда: "Седина в бороду – бес в ребро" – да только кличку свою ты не даром получил. Бреешь ты бороду, ром неправильный. Обманул своего беса, проморгал рогатый седину, не пришел. Дал осесть, остепениться; полковник жандармский тебе за дочкой своей приглядывать доверяет – куда уж тут бесу-то влезть? выходит, некуда…

Но почему от этого «некуда», так похожего на «никогда», осенняя грусть горчит на губах вдвое? И щемит в груди…

Осень?..

…Двухэтажная дача-усадьба князя Джандиери выплыла из-за поворота лебедем, как и положено солидному имению: с парком, конюшнями, флигелями, всяческими хозяйственными пристройками… Хороша дача! Такую впору дворцом назвать. Колонны у входа, розовый мрамор ступеней, по летней веранде куролесят багряные отсветы – это солнце просвечивает сквозь бордовую листву винограда, увившего веранду поверху.

Средь неверного багрянца не сразу-то углядишь: вон они.

Тамара-княжна и Федька Сохач.

За летним столиком.

Сидит девица-красавица: лицо смуглое, волосы черным-черны, платье из розовых лепестков – под цвет мрамора? или это мрамор ступеней – под цвет ее платья? Сидит, значит, рупь-за-два (Федотыч! изыди!..); держит за руку сказочного принца. Смотрит на него; молчит. Просто смотрит, оторваться не может; просто молчит, слова забыла.

Зачем слова?

Смущен принц; скрыть пытается – а оно наружу пеной лезет. На столе, всеми позабытые: легкомысленная шляпка, голубка из салона мадам Флер-д'Оранж, и два высоких бокала с чем-то красным; небось, морс из клюквы-ягоды, каторжной подруги.

Вина-то Тамаре никто не даст – и без того девица пьянее пьяной.

А в углу веранды, на скамеечке, нахохлилась вороной – матушка Хорешан, вся в черном. Сторожит; пуще цепного пса.

Зато настоящий пес не усидел на месте. Ай, хороший мой, Трисмегистушка! – вихрем подлетел к воротам, гавкнул утробно. Не на тебя, на припоздавших слуг. Приказ отдал: открывайте, мол, бездельники! И вид, и голос у дога был начальственный; можно даже сказать – княжеский.

Лично тебе Трисмегист покровительствовал. Раньше ты уже посещал дачу, помогал в обустройстве конюшенных денников, за что был признан человеком полезным, правильным (опять!..); дважды за визит, при встрече и отбытии, милостиво допускался к чесанию за ухом – после чего дог с важным видом ложился в траву, продолжая нести охранно-сторожевую службу.

Ритуал был соблюден и на этот раз, кобылу увели распрягать, а ты направился к веранде, откуда тебе радостно махал рукой Федор. Княжна порывисто обернулась, в глазах ее мелькнула тревога – заберут! не дам!.. не отпущу!.. – однако, увидев тебя, девушка расслабилась и даже улыбнулась вполне приветливо.

– Желаю здравствовать, Тамара Шалвовна! – ты ловко сорвал с головы шляпу; для потехи хлестнул себя по ляжкам. – И вам от нас с приветом, госпожа Хорешан! Как здоровьице?

Ворона каркнула; замолчала.

В черных, влажных, но никогда не проливающихся слезой глазах матушки Хорешан, отныне и навеки:

…ветер.

Вы знаете, что это такое: чихтикопи? лечаки? Не знаете? А ведь это повседневность для любой картлийки: женский головной убор в виде ободка из бархата, поверх которого надевается треугольная вуаль из тюля. Такой убор украшал еще молодую женщину в тот день, будь он проклят, когда она с башни замка Лехури смотрела вниз, на дорогу. На телегу, где везли тело ее юного сына, убитого кровником; а за телегой шел сивый жеребец с пустым седлом.

Вах, ветер! сорвал с головы чихтикопи! сорвал лечаки! швырнул под тележные колеса, под копыта сивого жеребца.

Ветер…

– Мое почтение, Федор Федорович!

Ты слегка ерничал, зная: так надо.

– Д-добрый… д-день… Ефрем Иванович…

Княжна говорила раздельно, чуть заикаясь. Словно повторяла заученную роль. При этом ее искренняя, детская улыбка никак не вязалась с тщательно выговариваемыми словами.

Надо же, запомнила имя-отчество! – еще успел подивиться ты.

– Мы… с Ф-феденькой… собирались обедать… Вы составите нам… к-компанию?

– Будь здоров, Ефремушка! И то правда: устал, небось, с дороги, в животе цимбалы бренчат! Садись с нами. Мы ведь больше о высоком, о тонких материях – не приедь ты, умерли бы с голоду!

Федьку слегка несло, хотя парень сдерживался изо всех сил. Тяжело ему: целый день с княжной, да под присмотром, да следить, чтоб и Тамаре свой тихий интерес был, и лишнего не допустить, не обидеть ничем; в первую очередь – равнодушием или случайным, невольным намеком. Она ведь сейчас – зверь дикий: разума чуть, а любую неправду, любую фальшь нутром чует…

То-то Федор тебе обрадовался!

Подали обед: наваристый янтарь ухи из карпов, после – рыбную же запеканку с грибами на пару, обильно сдобренную ароматом белого перца, домашние хрустики; вам с Федором поднесли ядреный, стреляющий в нос пузырьками, квас с ледника, а Тамаре – новый бокал морса. Ты балабонил без устали, мешая быль и небыль, ромские побасенки и истории, слышанные краем уха на путях-дорожках, стараясь выбирать те, что повеселее; ты заставлял время нестись легко и беззаботно, птицей-тройкой, под эклеры с кремом, под графинчик «ерофеича» – хорошее поручение дал тебе Шалва Теймуразович! век бы так коротал! день за днем…

– А мой папа… он говорил… будто в-вы, Ефрем Иванович, лошадиный б-бог…

– Ну, если его светлость так говорит, – ты прищурился с видом человека, хорошо знающего себе цену. – Есть на белом свете и получше меня знатоки-мастера, только и старый Ефрем не из последних!