Марианна Алферова - Небесная тропа Страница 24

Торопливо поднялась и вышла в коридор. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Посредине стоял старинный сундук с инструментами. По полу были разбросаны винты, шурупы, отвертки: кто-то долго рылся в сундуке. Ольга Михайловна принялась собирать разбросанные железяки. Как будто ничего не пропало. Не хватало одной вещи: ключа от несуществующего уже замка, того самого ключа, которым она чуть не убила на мосту милиционера, что отобрал посылку для Эрика.

И тут раздался звонок. В дверь? Эрик вернулся?! Она кинулась к двери и чуть не упала. Новая трель.

Только тут она поняла, что звонил телефон.

Глава 3

Было девять вечера – время, когда Клим обычно покидал сцену в «Таверне № 5» Суканиса и удалялся в «уборную», то есть в крошечную подсобку с несколькими столиками, стульями и мутными зеркалами по стенам. Наина, певшая после Клима, пропорхнула за его спиной, обдав резким запахом духов и пота. В таверне было жарко, а в «уборной» всегда душно до непереносимости; сверкающий золотыми блестками пиджак Клима насквозь промок от пота. Клим сбросил его. Из старенького черного портфеля, с которым когда-то ходил на работу в НИИ, вытащил бутылку и отпил несколько глотков прямо из горла.

Пить теплую водку в жару… б-р-р-р… мерзость какая! Клим фыркнул, передернулся и спрятал бутылку обратно. И в ту же минуту почувствовал мерзкую дрожь. Тело превратилось в мягкое желе, не в силах преодолеть слабость, Клим навалился локтями на хлипкий столик. Коробки с пудрой, щетки, пустые флаконы полетели на пол. Клим ногой придвинул колченогий стульчик, присел на край. Пот стекал по лицу и капал с кончика носа. Приступ наверняка от жары, недосыпа да еще от водки. А главная причина – то мерзостное настроение, что не оставляло Клима в течение последнего года. Это было время второй метаморфозы, как он именовал про себя последний период своей жизни, не то упиваясь мерзостью, в которую погружался, не то пугаясь, не то иронизируя. Весь год он крутился волчком, окончательно теряя себя.

– Все, хватит, – пробормотал Клим, обращаясь к кому-то там, наверху, и ему показалось, что этот некто простер над ним жесткие черные крылья и слушает, склонив голову набок.

Клим схватил грязное полотенце и обтер лицо. Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Клим вновь откупорил бутылку и сделал глоток. Потом запрокинул голову к потолку и завыл, имитируя самый настоящий, доподлинный волчий вой.

– Здорово получается, а? – подмигнул он своему отражению в зеркале.

В юности о музыкальной карьере Клим не помышлял, хотя, разбуди его посреди ночи и спроси, как представляет он себе счастье, Клим сказал бы не задумываясь: «Петь». Но петь ему приходилось лишь на вечеринках. Отучился он пару лет в музыкальной школе по классу гитары, но карьеру выбрал инженерскую, поскольку сам вырос в семье технарей и просто-напросто не представлял, как подступиться к запретной сфере, называемой искусством. Технический вуз в семидесятые-восьмидесятые годы был чем-то вроде монастыря, в который уходили башковитые дети из бедных семей во времена средневековья. Они выбирали дело не любимое, а доступное, на жизнь их налагалось масса запретов, но взамен им позволяли работать головой, а не горбатить спину. Те времена Клим называл «средневековьем двадцатого века». Учился он так себе, но без хвостов, зато с удовольствием играл в институтском театре, опять же пел на спектаклях, ну и после спектаклей тоже. Но годы институтские промелькнули, как и не было, и выпало Климу идти на завод на три года. Баловался он выступлениями на вечерах самодеятельности по клубам и все надеялся на ЧТО-ТО. Так и умер бы с этой надеждой, но тут грянуло перестроечное время, все куда-то сорвались и помчались, кто сообразительный и горластый – особенно. И Клим сорвался, полез, толкаясь локтями, представлялось ему: еще чуть-чуть, и мир падет к его ногам. Впрочем, не одному ему такое мерещилось. Повсюду появились вывески: «свобода», больше похожие на обертки от импортных шоколадок. Наступила первая метаморфоза Клима, вызванная не столько успехами, сколько сладким дурманящим ароматом надежды, восхитительным словом «можно», заменившим оскорбительно-непробиваемой «нельзя». Клим по-мальчишески окрылился и мечтал о заоблачном. В те дни появился возле Клима верткий тип, назвавшийся Михаилом Ивановичем Шуваловым.

– Да, да, не удивляйтесь, я именно тот самый, из того знаменитого рода, – сообщил Шувалов, едва представившись. – В наше время поймать удачу за хвост – плевое дело, – повторял М. И. Шувалов, и Клим стал говорить «плевое дело» по любому случаю и просто так, без всякого случая.

Обещал Шувалов Клима «раскрутить» за две недели, обсыпать долларами и золотыми звездами, и вознести до небес, причем все это сразу. Две недели растянулись на год. Но все же один концерт Климу Шувалов устроил – при полупустом зале и умопомрачительных ценах на билеты, набрал под будущие сверхгонорары денег у спонсоров и исчез в неизвестном направлении. А Клима как прежде никто не замечал, так и продолжали не замечать. Судьбоносные шестеренки в загадочном механизме удачи застопорились, и как их сдвинуть с места, Клим не представлял. Так наступило время второй метаморфозы: медленное угасание духа и, главное, растворение и улетучивание тайной материи, именуемой «вдохновение». Семь лет промелькнули как день, и к девяносто шестому году от метаморфозы первой осталась лишь старая присказка насчет «плевого дела», все больше походившая на насмешку, и к Климу неожиданно прилепилась кличка Плевок, теперь уж, наверное, до скончания дней.

– Климчик, – пропорхнула в обратном направлении Наина, – ты еще здесь? Хочешь пару песенок спеть? Я сегодня не в голосе. Представляешь: шуровали сюда, опаздывали, как всегда, и какую-то тетку тачкой зацепили. Кошмар! Лешка зачем-то остановился, стали разбираться. А я сижу как на иголках, опаздываю. Дурдом какой-то! Спой, а? Я с Суканисом договорюсь, лады?

– Тетка-то хоть жива? – поинтересовался Клим.

– Жива, конечно, что ей сделается? Так ты споешь?

Он молча кивнул и отправился на сцену. Воздух в зале был плотный, тягучий, пропитанный запахом пищи, духов и пота.

«Как я их ненавижу», – подумал Клим, глядя на жующих за столиками.

Он понимал, что в этом «ненавижу» залог его неуспеха, но ничего не мог с собою поделать.

Он взял микрофон.

– Я спою вам новую песню… музыка моя, но слова не мои… Но если бы мог, я бы так написал, ибо чувствую… – Слова падали в пустоту. Он запел:

Я, что мог быть лучшей из поэм,Звонкой скрипкой или розой белою,В этой жизни сделался ничем,Вот живу и ничего не делаю…[2]

– Эй, хватит блеять, – раздался зычный голос. – Нам плясать охота, а не слушать твое блеянье!