Александр Прозоров - Заклинатель Страница 25

Удивленно оглядываясь, боярин подошел к крыльцу, принял корец, немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш сыну, после чего неожиданно обнял девицу, крепко поцеловал и стал подниматься по ступенькам. Зверев тоже поперхнулся после первых же глотков — в ковше оказалось густое терпкое вино! — после чего взял себя в руки, сделал несколько глотков и отдал угощение Пахому. У него тоже появилось желание закусить, однако целовать представительницу хозяйки он все же не решился и просто поспешил вслед за Лисьиным.

За дверьми их встретил ключник в богатой ферязи, с поклоном сообщил, что баня уже затоплена, комнаты для дорогих гостей приготовлены, а сами они могут перекусить с дороги в трапезной.

— Похоже, не рухнула наша братчина,[14] сынок, — сделал вывод Василий Ярославович. — За старых друзей боярин Кошкин держится, новых не ищет, не зазнается. Ну а коли так, то и мы прежними будем.

В трапезной навстречу новым участникам пира поднялись знакомые по прошлому приезду бояре. Лисьин и Андрей по очереди обнялись с каждым, сели к столу — и тут же были вынуждены выпить по кубку за дружбу, за встречу, за государя Ивана. Лишь после этого Зверев смог придвинуть к себе блюдо с запеченным целиком то ли зайцем, то ли кроликом и наконец-то перекусил. Правда, уже поздно: после обильного возлияния на пустой желудок в голове зашумело, появилось желание «добавить». К счастью, едва он успел обглодать тонкие косточки, посыпая нежное мясо солью с перцем, явился ключник и позвал всех желающих попариться. Отозвалось человек шесть — они уже затеяли с Лисьиным длинный разговор о планах на урожай и не хотели его прерывать.

В бане новик забрался на полок, вытянулся, согреваясь, и… заснул. Сколько он успел покемарить в густом мятном пару, он не знал, но когда проснулся — бояре все еще горячо обсуждали, сколько будет стоить осенью хлеб в Москве и в порубежье, сколько — репа. Огурцы уже сейчас шли по алтыну за два возка, из чего следовали какие-то длинные и многоэтажные расчеты, основанные на прежних годах, нынешних дождях и наступлении турок под Веною.

— Вена — это столица Австрии? — сонно поинтересовался сверху Андрей.

— Полвека венгерским городом была сия Вена, — поднял голову боярин Анатолий Коза. — Да токмо как османы на Европу пошли, так в одночасье и не стало сей Венгрии. Вену после гибели королевства Германская империя ухватить успела, своей объявила. Да османы обложили ее уже. Как возьмут — вестимо, дальше, к морям северным и закатным двинутся. Не устоят схизматики перед сарацинской мощью. Куда им, безбожникам.

— И скоро возьмут?

— Да кто же его знает? — пожал плечами боярин. — Ратное счастье переменчиво. Опять же под Вену сию не токмо Германская империя — вся прочая Европа силами собралась. Чуют, что конец им настает, от и ложатся костями, лишь бы османов остановить. И французы-кавалеры туда воевать пришли, и англичане, и фряги, и испанцы имеются. А сарацины, сказывали, ныне еще и с персами войну тяжкую ведут, и в Египте далеком. Разом на три стороны мечом тяжко махать. Могут и отступить, иные компании поперва закончить, а опосля к Вене вернуться. А могут с персами замириться и всей силой на схизматиков надавить. Тогда, само собой, не устоит империя. И прочие страны сгинут. Но то вряд ли. Чего османам в нищей Европе искать? От Персия — то другое дело. Там есть чего ради сразиться. Европу же султан всегда взять успеет.

— А если все же возьмет?

— Ну, — опять пожал плечами боярин Коза, — тогда французские кружева мы станем звать османскими…

Бояре дружно захохотали.

Зверев спрыгнул с полка, начерпал из ушата в деревянную шайку воды, опрокинул на голову, смывая пот, растерся щелоком, снова ополоснулся. В голове же пульсировала мысль о том, что Османская империя начала наступление на Европу. Не то чтобы он сильно беспокоился об этой россыпи мелких разбойничьих стран — но зеркало Велеса сказывало, что после покорения Европы султан повернет свое оружие на Русь. Неужели оно все-таки право? Зеркало право — а не он со своими знаниями из школьного учебника? Лучше надо было учиться, лучше…

— Сколько же у османов времени займет, чтобы всю Европу покорить?

— Кто же их знает? Коли напирать сильно не станут, то лет за десять, двадцать. А нажмут всей мощью — могут и за пару лет одолеть. С кем им там сражаться-то? Голытьба одна.[15] А ныне и вовсе там разброд полный. Веры никакой не стало. Кальвинисты, лютерцы, римские проповедники — все за своих богов ратуют, умы смущают, истинной веры нет… — Боярин перекрестился. — Меж собой то и дело сцепляются, дела ратного не знают. Как они, друг на друга волком глядючи, супротив этакой силищи устоят? Да никак!

— Как бы после Европы на нас сарацины не повернули, — угрюмо высказался Андрей, опрокинул на себя еще одну шайку и пошел из бани.

В предбаннике оказалось, что гостям хозяин приготовил подарки — те же свободные атласные рубахи, но шитые по подолу и вороту не катурлином, как у холопов, а золотой и серебряной нитью, с жемчужными пуговицами. Последних, правда, на косоворотке было всего две — но все равно приятно.

Следом за новиком в прохладу дома выбрались остальные бояре, переоделись в чистое, опоясались, вышли в трапезную — но тут уже убирали. Дворня уносила опустевшие блюда, грязные ковши, полупустые кувшины и не совсем свежие, пусть и нетронутые, яства.

— Василий Ярославович! Ну наконец-то! Уж заждался тебя и Андрея, ох, как заждался!

Боярина Ивана Кошкина, хозяина дома, было и не узнать. Разумеется, шрам через щеку никуда не делся, но краснота с лица сошла, сменившись светло-коричневым загаром, а реденькая по весне бородка теперь стала вполне благообразной и ухоженной: снизу будто разрезанная, она разводилась на стороны с легким закручиванием, подобно «буденовским» усам. Одет придворный боярин был в свободную ферязь, так щедро расшитую золотом и украшенную самоцветами, что она вполне могла заменить панцирь; рукава рубахи наружу выглядывали шелковые, тонкие и полупрозрачные, как вуаль. Красную соболиную шубу хозяин сбросил на скамью: чего красоваться перед своими?

— И ты здравствуй, друг мой юный, — троекратно расцеловавшись с Лисьиным, хозяин раскрыл объятия Андрею. — О тебе, кстати, государь несколько раз вспоминал, спрашивал.

— И как он ныне?

— Все тот же, — дернул щекой боярин. — Тираны, бояре Шуйские, его, знамо дело, ни к мастерству ратному, ни к веселью обычному, ни к делам княжеским не подпускали. Одного, что узника, держали. Оттого и привык он един, что дуб на опушке, стоять. Все в светелке остаться норовит, с людьми знается мало, а доверяет разве мне, братчине нашей, да воспитателю своему. Я не сказывал? Воспитателя государева, Федора Воронцова, я из поруба выпустил, да дядюшку его, старого Ивана Вельского. Он уж и не ходил, старик. Хотя ныне вроде отлежался. Меня встречал в кресле, не на перине, как ранее. Еще иных сторонников великого князя отпустил, коих Шуйские заковали. Глинские многие в Москву воротились. Родственники государевы по матери его. Однако же стража возле Ивана наша стоит, от братчины. Иной он не доверяет, да и мы так просто пост свой не отдадим… — Кошкин широко улыбнулся. — Глинские сему не противятся. Шуйские зубами скрежещут, но сделать супротив воли государевой и сабель наших ничего не могут. Не станут же они сечу во дворце затевать! Тогда враз видно станет, кто против великого князя злоумышляет, на чьих руках его кровь.