Анна Мистунина - Искупление Страница 25

Бетаран не смотрел по сторонам и ни о чем не спрашивал. Тагрия держала его за руку — на всякий случай и чтобы поменьше бояться. Его пальцы были теплыми, послушными, совсем как в детстве. Однажды, Тагрия тогда еще не побывала у магов, ей вздумалось попробовать яблок из сада деревенского старосты. Староста был злой старик, крепкий и сухой, как хворостина, которой он с удовольствием охаживал и своих внуков, и сыновей, даже старшего, хоть тот сам уже был дедом и, по-хорошему, давно должен был принять в наследство отцовскую должность. Деревенская ребятня боялась старика пуще огня. Боялась и Тагрия, но ей, приехавшей из столицы, не к лицу было показывать свой страх. А яблоки алели за щелястым забором из горбыля, крупные, сочные — ни у кого больше таких не росло. Вот и решилась Тагрия на ночную вылазку, а где Тагрия, там и неотвязный Бетаран: «Не возьмешь — расскажу деду!» В тот раз они так же пробирались, держась за руки, обратно к забору, а кругом шевелилась темнота, и сквозь ставни проглядывали полоски света, и била по голой ноге тяжелая, полная яблок корзинка. И ясно было: если поймают, будет очень-очень больно и страшно, так что лучше бы сразу умереть.

Тагрии на миг даже почудилась в руке тяжесть корзинки. Но сегодняшний страх и в сравнение не шел с тем, давним, а давно умерший староста — он так и не поймал воришек, ни в тот раз, ни в следующий, — был, по правде, не опасней ягненка.

Мостик оказался убран. Тагрия растерялась, но тут же увидела его — сколоченные между собой длинные бревна, не слишком толстые, так чтобы можно было двигать вчетвером. Если поднатужиться, они справятся и вдвоем.

— Берись с этой стороны, Бет, и толкай, а я возьму с той. Нам надо его положить на место. Или придется прыгать в ров.

Медленно-медленно тяжелые бревна поползли вперед. Тагрия обливалась потом, и все ждала звука шагов, но было тихо. Вот дальний конец мостка лег на землю по другую сторону рва, прополз еще чуть-чуть, и Тагрия распрямила спину.

— Все, Бет, идем.

Взяла его руку, теплую и послушную, потянула за собой. Воздух перед лицом стал тверже каменной стены. Смех зазвучал со всех сторон. Холодный, издевательский, он рассекал душу и мысли, как удары бича рассекают плоть. Но звучала в нем и странная, почти детская обида — и Тагрия поняла, словно прозрела, о каком самомнении говорила колдунья. Рабыня научилась магии. Даже Карий не верил, что она сможет, остальным же это и вовсе как плевок в лицо.

Поворачиваясь навстречу смеху и смерти, Тагрия нашла в себе силы улыбнуться и так, улыбаясь, упала к ногам своих врагов, когда невидимый хлыст обрушился на ее плечи. Еще раз, еще, по спине, по ногам, по лицу, где сразу вспухли кровавые полоски. Бетаран закричал, его тоже били, а ведь он не виноват, не виноват!

— Он не виноват! — закричала Тагрия. — Это я, только я! Оставьте его!

Ее ударили снова, потом еще раз. Потом хлыст остановился, и холодный голос приказал:

— Вставай.

Встать? Она еле-еле смогла подняться на колени. По лицу, по плечам ползли тонкие теплые струйки крови. Правый глаз ничего не видел, левым Тагрия с трудом различала темные фигуры перед собой.

— Вставай.

И Тагрия встала, сама не зная, как — ноги просто понесли ее вслед за магами. Бетаран шагал рядом, вздрагивал и стонал. Ни коснуться его, ни даже повернуть головы Тагрия не могла.

Мимо темных рабских шатров, мимо двух навесов, под которыми хранились вещи, мимо ровных рядов палаток ее привели и поставили у входа в одну, ярко освещенную. Полог над входом был откинут, и можно было видеть узкую постель, столик, над которым сияли, освещая исписанные листы, сразу три белых шарика. Рядом стоял сосуд из серебра, как те, что Тагрия чистила на берегу.

Маг, сидевший за столиком, не спеша поднялся. Следом сразу вскочил второй — он стоял на коленях у стены и рассматривал, держа его в руках, один из листов. Первый, от чьего лица Тагрия не могла отвести глаз, вышел навстречу, и шарики света летели за ним, чтобы взмыть повыше и остановиться, разгораясь все ярче и ярче. Перед палаткой сделалось светло, как днем.

Второй маг держался позади, как слуга или почтительный ученик. Тагрия краем глаза увидела его лицо — и вздрогнула бы, если бы могла. Он был молод, совсем еще мальчик, и он был полукровкой. Никаких сомнений: белая кожа, нежное лицо, мягкий рот. И черные глаза мага, странно знакомые глаза…

Правда, рассмотреть его по-настоящему Тагрия не сумела. Ее взгляд словно приклеился к первому, кто вышел навстречу. Провожатые говорили что-то на чужом языке. Тагрия не слышала. Она забыла обо всем, о Бетаране, о боли, о невидящем правом глазе. Даже на крошечный миг не усомнилась, кто перед ней.

Старый, старше самой Империи. Могучий настолько, что трудно устоять на ногах, видя его лицо, молодое, сильное, как отражение в зеркале похожее на другое, на самое любимое в мире лицо его сына.

Маги все говорили, возмущались чему-то. Сильнейший — так его звали, Сильнейший, Тагрия помнила это всегда — дважды задавал вопрос и дважды выслушивал ответ. Если ее побег и взволновал других, Сильнейший показывал беспокойства не больше, чем каменное изваяние, на которое был похож. Потом его черный взгляд пронзил Тагрию, небрежно и быстро, словно пырнул ножом, лицо мимолетно тронула брезгливость, и опять вернулась каменная маска. Быстрее, чем ударило сердце, все тайны сделались известны этому магу. Тагрия была лишь вещью, как легкий деревянный столик и постель в его палатке, и, как вещь, не стоила второго взгляда. Голос, похожий и непохожий на голос Кария, повелительно бросил несколько слов, и Сильнейший с мальчиком вернулись к своим делам. Чья-то рука властно развернула Тагрию, в лицо, в сознание ударил холодный белый свет. «Опять», — только и успела она подумать, проваливаясь в его ослепительную глубину.

Когда чувства вернулись, было утро — или вечер. Тагрия не могла сказать, с запада или с востока пробиваются сквозь светло-серый брезент багряные лучи. Кроме нее, в палатке никого не было. Голова знакомо болела, все тело занемело от неподвижности. Правый глаз опух, ресницы склеились, так что нельзя было понять, есть ли он вообще. Шевельнуться не удавалось. Тагрия напрягалась изо всех сил, но ее связали крепко, на совесть. Тогда, кривясь от боли, она призвала на помощь свою истерзанную, почти угасшую магию. Горло сразу сдавило — не то веревка, не то заклятие, не разобрать. Ее душило сильнее и сильнее, пока Тагрия, захрипев, снова не потеряла сознание.

Очнулась в темноте. Тела не чувствовала совсем, как будто оно уже умерло, даже голова не болела. Рядом по-прежнему никого не было. Только тьма, непроглядная, как отчаяние в сердце, как страх в душе, негромкие голоса в отдалении, редкие шаги да настырные, зовущие крики ночных птиц.