Юлия Остапенко - Лютый остров Страница 25

Как я подошел, Среблян шагнул к одному из надсмотрщиков – тот тут же в ноги ему склонился, – забрал у него кнут. Не говоря ни слова, вложил мне в ладонь. Повернулся и так же молча, не глядя, указал на раба, что как раз остановился с тачкой против нас.

Я не понял сперва, что он хочет. Посмотрел на человека. Тот уже много часов работал, был измучен, грязен с головы до ног. На меня и не взглянул – он вообще плохо разумел, что вокруг творится, ему бы только смену отработать и прилечь – вот что на лице его ясно читалось. Не молод он был уже, в отцы мне годился...

Присмотрелся я к нему – и в пот меня бросило.

То был Береста, устьевский староста, батька моей Счастливы!

– Чего ждешь? – Голос Сребляна будто меня самого кнутом огрел – было уже так прежде, помнилось мне, когда я пришел к нему на службу проситься. – Говорил, лютовать со мной в походе станешь, людей рубить. Как рубить, если даже ударить не можешь?

Стиснул я зубы так, что челюсть судорогой свело. Повернулся к воеводе, переступил негнущимися ногами.

– Кого другого дай, – сказал хриплым голосом, который сам едва узнал. – А этого не могу. Это отец жены моей. Не могу.

И как встрепенулся от моих слов Береста! Как зажглись снова глаза его потухшие, как пламенем полыхнули – враз вспомнилось, в кого дочка его норовом да гордыней пошла. Только где ж теперь Счастливина гордыня, где гордыня нашего Бересты...

– Май? – переспросил недоверчиво. Выпрямился, руку к глазам приложил, будто так легче было рассмотреть. – Май, ты, что ли? Живой? А Счастлива моя...

– А ну примолкни! – рявкнул на него надсмотрщик – и привычно руку занес, да кнут-то у меня. А нет кнута – и не надо ему, рука враз в кулак сжалась, еще привычнее. Только я ему опустить тот кулак не дал. Рванулся вперед да как врежу рукояткой кнута ему по локтю. Тот так и взвыл. Копейщики переглянулись, но, видя, что кнеж смотрит спокойно, ничего не сказали. Привез парня, что же – воля его, пусть тешится...

Я обернулся к Бересте, тяжело дыша. Сказал:

– Со мной Счастлива. В порядке она. Ты за нее не бойся, отец, я ее берегу.

Береста не ответил, только на меня посмотрел. Не любил он меня, то я помнил, и мамку мою ведьмой, случалось, звал... а только теперь помнит ли кто о том? Я не помнил; помнил только, что с одной мы земли и что дочка его – последнее, что жизнь мне теперь скрашивает.

– Что ж, – раздался у меня за спиной ровный голос воеводы, – и то правда, на жениного отца негоже руку поднимать. Вон того бери.

Я посмотрел, куда он указывает. Другой раб, низко опустив голову, вытряхивал рядом из тачки руду. Рубаха на нем была так изодрана, что видны были все ребра, торчавшие под кожей, и кривые красные рубцы на них, не зажившие еще. Этого человека я не знал. И по всему видать, часто его стегали, не привыкать. Ударом больше, ударом меньше...

Только Береста бы отвернулся, не смотрел – мне бы легче было.

– Ну, бей, – сказал кнеж. Я слышал по голосу, теряет он терпение. И то правда – целый день провели в пути, притомились, а тут еще сопляк этот шутки шутить надумал, заартачился... а сам ведь просил: возьми! испытай лютость мою!

Стиснул я зубы. Прижмурился, так что смазалось все кругом, лиц стало не разглядеть, одни тела безликие. Что уж...

Взмахнул рукой, поднял и опустил кнут. Услышал свист плети, треск рассеченной кожи, глухой стон. Услышал недоуменное, мучительное: «За что?..»

– Еще, – сказал Среблян.

Рукоять кнута в руке у меня взмокла – меч так никогда не взмокал. Зубы были сцеплены так – я думал, никогда уже не смогу расцепить. Взмахнул снова...

– Еще, – повторил Среблян.

Еще... еще... ну ударю я еще твоего невольника, кнеж, ударю за так, ни за что – сколько раз повторишь «еще»? Стану в походы ходить, умереть не повезет, к Счастливе вернусь, буду для тебя людей воровать – сколько раз повторишь: еще, еще, еще? Когда, нелюдь, насытишься?!

– Сам бей, – сказал я и швырнул кнут ему к ногам.

Он, кажется, сказал мне что-то в спину, да я не услышал. Шел вперед, сам не знаю куда. И злую усмешку чуял на себе, глумливую: что, оскоромился, щеня? Ну, как есть щеня! Кем себя возомнил?

Да только не было стыдно мне. Тогда в палате, когда спас Сребляна, зарубил каторжанина – было. А сейчас нет.

Не буду неродом. Не заставишь!

И вдруг обнаружил, что у самого серебряного изваяния стою. Не знаю, сам ли подошел, ноги ли поднесли, или она меня к себе позвала... Только понял я, что это ее голос только что слыхал, это она надо мной смеялась, щенем сопливым звала. Что тебе с меня, Янь-Горыня? Почто ненавидишь меня так жгуче, так беспросветно? Чем я перед тобой завинил? Ничего я не брал у тебя и на землю твою ступать не имел охоты, силой меня сюда привезли – так за что твое проклятие на мне? И как избавиться от него?!

И тут – точно пламенем ожгло меня изнутри, испепелило! Белым пламенем, беспощадным, лютым, как эта земля. Как на ногах устоял – не знаю, думал – разверзлась подо мною твердь, сейчас проглотит, совсем заберет! Не разверзлась. И ничего не случилось, никто ничего не увидел. А я услыхал одно только слово, сказанное тяжким, громоподобным голосом:

– ОТДАЙ.

Отдай?.. Что отдай? Что есть у меня, кроме жизни моей – маяты? Разве Счастлива...

Вот Счастливу и отдай, Май-Маята, Лютом названный.

Ограбили дерзкие люди злую богиню – то она помнила. И мало ей было, что сама их ограбила – дальше некуда. Теперь велела отдать – все, что ни есть, самое дорогое, последнее. Ты, у меня ничего не бравший, все свое мне отдай – и иди. Иди вольно, пущу, на доброй земле жить сможешь, не погибнешь, детей родишь... позабудешь, что было – старую жизнь ведь позабыл? И эту забудешь...

И знал я, что не лжет. Хуже, страшней всего было, что я это знал, когда стоял перед темным ликом Янь-Горыни, у хладных серебряных ног ее, маленький и голый, глупый, проклятый ею человек.

Трудно мне было глаза открыть, повернуться, сделать шаг прочь от искусительницы. Только слово ее – отдай – так в голове и гудело, вилось, жалило. Я шагнул вперед. Кнеж с дружинниками уже в поселенье ушли, наверх, в дом. Я прошел еще немного и сел наземь передохнуть. Решил: в дом надсмотрщика не пойду. И никуда не пойду, буду сидеть тут на земле, пока воевода назад не поедет... А в голове звенело: отдай, отдай. Отдай – и пущу, не надо тебе будет больше на брюхе ползать, Сребляна умолять, зверем для него делаться, чтоб хоть раз на море взял. Сам сможешь уйти. Только отдай...

Я ее слушал – не мог не слушать – и знал: не смогу. Да и как же это – проклинала сразу весь род, а платить каждому за себя самого? Нечестно это!

И как-то попустило меня от этой мысли. Сказал себе: нечестно! Быть того не может. А если и может – так все равно не должно. На том и конец.