Екатерина Горбунова - Попутный ветер (СИ) Страница 25

Он склонился к ней, пытаясь разбудить. Но девушка не реагировала ни на слова, ни на прикосновения. Ее глаза скользили под веками, руки не могли найти себе места, а грудь тяжело вздымалась. Похоже, у Летты началась лихорадка. Ее знобило и трясло. Тяжелый бред прекратился, но начался кашель, чередуемый со стонами.

Олаф не знал, есть ли в Темьгороде лекари, и могут ли они выходить за ворота. Сама больная вряд ли могла в таком состоянии покинуть дом. А он опасался оставить ее одну. Надо было что-то предпринимать, найти хоть какое-то снадобье. Для начала юноша затопил очаг, хотя в доме было тепло, только чтобы бросить в огонь парочку зубов недоеда, а потом раскрыл принесенный с собой сундучок из повозки покойного Востова. Открывая склянки и принюхиваясь к запахам, проводник пытался найти хотя бы какой-то знакомый. Могла же тут оказаться лечебная настойка? Конечно, работорговец вряд ли бы настолько озаботился здоровьем невольников, но вот запастись в личных целях мог вполне. Однако запахи были сплошь незнакомыми. Какие-то пряные и приторные, какие-то едва ощутимые и ненавязчивые, они имели под собой природную основу, но Олафу не были известны эти травы и их свойства.

Уже почти убедив себя в необходимости пойти на поиски лекаря, юноша вдруг вспомнил о флаконе, убранном девушкой в карман плаща. Кажется, Летта обмолвилась, что аромат ей знаком, и напоминает о лекарстве, которым некогда ее лечила мать.

Юноша достал резной пузырек и приоткрыл крышку. Необычного запаха уже почти не ощущалось. Маленькая кровавая капля попала на палец и кожу слегка защипало. Проводник разочарованно потер это место - вряд ли такая едкая жидкость могла быть лекарством, а потом завинтил флакон. Убирая его в карман плаща, скользнул взглядом по своей руке и охнул - кончик пальца приобрел непривычную белизну, именно такого оттенка была кожа Летты. Олаф медленно оглянулся на девушку. На миг стало страшно. Не за себя, за нее. Возможно ли, что ее мать не знала о том, чем именно лечила свое дитя? Или Летта ошиблась в своих воспоминаниях?

Парень не сомкнул глаз до самого утра. Олаф укрывал девушку одеялом - она скидывала его, возвращал под голову подушку, та почти мгновенно слетала на пол. Летта оказалась довольно беспокойной пациенткой, а он, напротив, довольно терпеливой сиделкой. Проводник вытирал испарину с лица и шеи своей спутницы, смачивал ее губы водой.

С рассветом девушка немного затихла. Летта все еще горела, но полное изнеможение прогнало ночные кошмары. Осунувшаяся, в испарине, она вызывала щемящее чувство жалости. Девушку хотелось защитить, как-то поддержать теперь даже больше, чем в самом начале их знакомства.

Олаф дотронулся до белоснежной руки. Прикосновение было совсем лёгким, и он не думал, что его спутница проснётся. Однако она открыла глаза. И, затопившая ее волна облегчения, была невероятно приятна юноше.

- Как вы себя чувствуете?

- Мне снились ужасные сны, но я рада, что проснулась, а вы рядом, - ответила она тихо.

Проводник помялся немного, не зная, как начать разговор, и не будет ли он преждевременным и особо травмирующим для состояния девушки. А потом показал белёсый кончик своего пальца:

- Я искал лекарство, вспомнил ваши слова, достал флакон и открыл крышку. Одной капли было достаточно, чтобы изменить цвет моей кожи.

Летта заволновалась. Отвернулась к стене, и юноша решил, что чем-то обидел собеседницу. Но его ощущения противоречили домыслам: она пахла только сомнением и печалью.

- Вы помните, в наследство мне достались еще записки моего отца? - произнесла неожиданно и глухо.

- Да, - кивнул он, будто девушка могла видеть.

- В кармане моего плаща есть несколько листов. Прочтите.

- Зачем?

Она не ответила. Он поднялся, снял с перекладины плащ и нащупал сложенные листы. Посмотрел на Летту неуверенно. Она вновь повернула лицо и кивнула.

Порывшись в кармане, Олаф достал искомое. Листы были желтоватыми, протертыми на сгибах и краях, испещренными мелким торопливым почерком. Местами чернила были размыты, но слова угадывались. Усевшись поудобнее на полу рядом с постелью своей спутницы, юноша начал читать. Это был отрывок дневниковых записей, или краткие воспоминания. У них не было конкретного адресата. Но писались они, несомненно, отцом Летты.

"На второй год нашего побега с Танатой, она сообщила мне радостную новость. Мы были счастливы, ожидая появления ребенка. Хотя временами на жену нападала меланхолия. В такие часы она могла сидеть, молча и неподвижно, не реагируя на мои расспросы и ласки.

Я понимал, что Танату беспокоит будущее нашего нерожденного малыша. Черные жрицы никогда не оставят нас в покое, для них нет срока давности преступления. А отказаться от Храма - это вообще деяние, достойное смертной кары.

В положенный срок у нас родилась дочь. Я был обуреваем отцовскими чувствами, и готов признать, что они придавали всему особенную окраску. Но все же более красивого ребенка я не видел. Наша девочка походила одновременно на Танату и мою мать, тоже в свое время считавшуюся довольно привлекательной женщиной.

Жена же, взяв дочку на руки, залилась слезами и плакала, подобно Жизнеродящей, дни и ночи напролет. Таната будто лишилась покоя. Не могла усидеть на одном месте больше суток. Мы переезжали с места на место, останавливались в бесконечных привалах, а порой и вообще ночевали под открытым небом. У нас не было друзей, а краткие наши знакомства включали в себя лишь моменты купли-продажи необходимых нам вещей и пары ничего не значащих фраз. Таната постоянно называла нас при встречных разными именами.

Я серьезно опасался за рассудок жены. А еще больше, что в такой нездоровой атмосфере росла наша малышка. Она уже начинала ходить и лепетать, а ее мать все не могла успокоиться. В краткие моменты просветления Таната учила Летту песням Храма и прочим премудростям. Мне было не понять этого, но я не вмешивался, моменты единения матери и дочери были краткими и редкими.

Это продолжалось до тех пор, пока жена не увидела на базарной площади города, в котором мы очутились, рабов, выставленных на продажу. Несчастные были неправдоподобно бледными и безликими. Казалось, что им не достало красок жизни, что солнце ни разу не касалось их кожи. Рабов выставил на продажу хозяин, уличивший свою супругу в измене, и решивший развестись и поделить нажитое добро.

Таната долго беседовала с обманутым мужем, что было совсем на нее не похоже. Потом вернулась ко мне и попросила несколько десятков сигментов. Это были почти последние наши деньги. Но я не стал требовать отчета, решив, что жена хочет выкупить какого-то раба или рабыню.