Генри Олди - Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых (сборник) Страница 25

Фитюк не спешил отвечать.

Он скреб щеку ногтем, желтым и плоским, – как день назад, на болоте, размышляя: идти к королю на званый пир или нет? Вчера ноготь выскреб простую, как дубина, правду: надо идти. Вот такая простая правда, хомолюпус ее заешь.

Сегодня ноготь не выскреб ничего.

– Не знаю, – честно ответил колдун, хмурясь. – Наверное, в Тиле дело. Пожалел старика. Совесть проснулась. Вот и решил: умение показал, покрасовался, а теперь сердце покажу. Пусть старого дурня в победители нарядят. Нехай порадуется напоследок…

– Совесть? – с сомнением протянул его величество.

– А чего такого? Она у всякого может случиться, совесть. Да и потом… Что я ему мог сделать? Ерунду и воздуха сотрясение. Тильберт, он ведь все мои семь заклятий в деле видал. И не раз. А из них таких чар, чтобы быстро, на людях… чтоб благородным зрителям в ладоши хлопнуть…

Колдун подумал.

– Ну, первое, – он загнул для памяти корявый палец, – оно коровам телиться помогает. Это когда телок задом идет, и пузырь, елки-метелки, не рвется, а душит. Я теленочку на задние ножки дивную чудо-петельку кладу: сама тянет, сама тужится. В придачу, когда телок не дышит, петелька слизь у него из носа и глотки смокчет… Ежели со стороны смотреть, очень интересно выходит. И для здоровья, как вы велели, и без членов вредительства.

Он еще немного подумал.

– Ну, почти без вредительства, – поправился Фитюк. – Тут как судьба плюнет. Главное, грудину правильно мять. Телок раздышится, оживет – и корове, и хозяйке радость. Я телят за свою жизнь спас – армию! Хотя бывало по-разному: мнешь его после дивной петельки – а он дохленький…

Серджио Романтик украдкой вытер пот со лба.

Должно быть, упрел на солнышке.

– Другое заклятие у меня тоже ничего, ядреное… Я им злыдней гоняю. Которые в твоем доме живут, твоим трудом кормятся, на твоем горбу пляшут, а тебе за все добро одну пакость желают. Народ всегда глядеть сбегается: вой, треск, корчи… Бывает, злыдня так припечет, что детвора им после три дня в «стрелки-горелки» играет. Ага, вспомнил! Еще одно годится, пятое: я им гулящим оторвам перед свадьбой девичество возвращаю. После Тиля, елки-метелки, частенько доводилось трудиться… Шустрый был, паразит, на девкин счет. Я ему, кобелю, сто раз грозился: зашью, мол, суровыми нитками, не первое, так второе!.. А надо было, для острастки. Вы как думаете, Ваше Величество?

– Пожалуй, все-таки совесть, – кивнул Серджио, морща лоб. – В конце концов, ведь бывает, чтоб совесть? Иначе что? Иначе совсем грустно выходит.

– Бывает, – согласился Фитюк. – Вот, пока я при всем честном народе размышлял, у Тильберта совесть и случилась.

– Ну, прощай, колдун.

– Всех благ, Ваше Величество!

Когда король со свитой убрались прочь, Сильвестр Фитюк некоторое время сидел без движения, глядя вдаль, за Куликово Пойло, где шумно достраивали мельницу. После придирчиво осмотрел заплату: оно, конечно, не заклятие, но класть надо крепко, с тщанием. Накинул чиненый кафтан на плечи, словно боясь, что ветерок застудит ему поясницу; поднял с земли камешек и швырнул его «навесом», через поленницу.

– Вылезай!

За поленницей ойкнули – похоже, камешек угодил куда надо. Из-за штабеля дров выбрался Филька, без особого успеха приглаживая соломенные вихры. На лбу ученика розовела свежая царапина, босые ноги были сплошь в цыпках.

– Подслушивал? Молчи, не ври! – я и сам вижу, что подслушивал. Эх вы, стоеросы…

Знаком колдун подманил ученика к себе. Поставил мальчишку меж колен, уставился в синие восторженные глаза.

– Ты, Филька, это… Ты слушай. И на ус мотай. Вот допустим, однажды ты решишь от меня сбежать…

– Никогда! – пискнул Филька, с обожанием уставясь на старика.

– Молчи, дурила, если старшие говорят. Молчи и внимай. Так вот, помни: сбежишь – лучше не возвращайся. Оно и тебе лучше будет, и мне, елки-метелки. – Дав мальчишке легонький подзатыльник, колдун завершил наставление: – И окорок не смей воровать. Не про вашу честь наши окорока. Ишь, раскатали губу: на сытое брюхо бегать! Сытое брюхо, оно к ученью глухо…

От Кузькиного Луга, тряся грудью, к ним бежала Янька Хулебяка. «Ой, горечко! – неслось, приглушенное расстоянием. – Ой, за что ж мне это лихо!..»

– Должно быть, кое-кто в болоте увяз, – глубокомысленно заключил Сильвестр Фитюк. – Надо спасать.

– Ага! – согласился преданный Филька. – Это она нарочно.

Кого Филька имел в виду, осталось загадкой.

Проклятие

«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто».

…Охапку вздохов на скамейке,

Мгновенья чудного итог,

Аплодисменты шапито

И ужин старенькой семейки,

Затем беру вчерашний суп,

Пасть рокового чемодана,

Колоду карт, где дура-дама

Валета-блудня тянет в суд,

Крыжовник, от дождя рябой,

Немного страсти, много лени,

И столбенею в удивленье:

Любовь!

Гляди-ка ты! – любовь…

– Ну так что, мастер? Выветрилось?

Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз – и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.

Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит – щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д’Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д’Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.

Франты спорили, что красивей: «узел висельника» или «мертвый узел»? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.

Кое-кто верил.

Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.