Дмитрий Всатен - Оридония и род Людомергов[СИ] Страница 26

В один из дней Сын Прыгуна проснулся от того, что на главной площади города шумела большая толпа. И хотя сама площадь была достаточно далеко, но необычайная насыщенность шума его разбудила.

С нетерпением дождавшись вечера, он направился в кабак (со временем он уяснил, что трезвые холкуны любят поболтать ни о чем, а пьяные холкуны любят поразмышлять о вечном и насущном).

Он узнал, что город окружен войсками. Ищут какого-то беглеца такой важности, какой ранее не бывало. Сперва охотник подумал о себе, но с улыбкой отогнал эту мысль.

Между тем, по улицам стали ходить отряды солдат. Они врывались в дома и переворачивали все вверх дном. Даже на склад заявились несколько отрядов и долгое время шуршали внизу. На чердак тоже поднимались и даже ходили рядом с ним, но мусор разбирать поленились.

Кабаки и таверны наполнились солдатами. Всю ночь служивые куролесили, пропивая свое жалованье. После того, как трое суток людомар не мог урвать поесть, он решил покинуть город.

С некоторым сожалением он оставил его, перебрался через стену, прошел меж полей, проскользнул между лагерями войск и скрылся в блищайшей рощице.

Рощица оказалась разделенной надвое витиеватой дорогой, колейность которой показывала, что ей пользуются больше извозчики, чем пешеходы. Избрав направление "от города", людомар пошел вдоль дороги.

Дорога вывела его на погост: огромный курган с несколькими входами, из жерл которых доносился непереносимый запах разлагающейся плоти.

Людомар резко свернул в сторону, чтобы обойти это место.

— Холку-ун! Не бросай! Не проходи! Помоги мне! — донесся до слуха тихий стон.

Охотник замер, прислушиваясь.

— Я умираю… умираю. Не проходи.

Сын Прыгуна задумался: умирает — значит, старик; умрет — значит, не скажет, что видел людомара (хотя если скрывать лицо, то он и так не поймет). Надо помочь.

Охотник скрючился и приблизился к лежавшему в пятидесяти шагах от него старику. Тот был сокрыт краями канавы, вырытой неизвестно зачем. Он был очень худ и бледен.

Старик тяжело дышал. Он ожил, едва тень Сына Прыгуна упала на него.

— Пить! — попросил он тихо.

Ему дали напиться и посадили, вытащив из канавы.

Глаза старика и охотника встрелись. Водянистые и, по всей видимости, плохо видящие старческие глаза несколько мгновений вглядывались в глаза Сына Прыгуна. Затем пелена слетела с них и взгляд стал таким, как будто что-то вспоминал. После этого глаза резко расширились.

— Людомар, — прохрипел старик. — Ты живой!

Вместе с досадой к Сыну Прыгуна пришла задняя мысль: этот мне и нужен.

Тикки начал свою жизнь как и все холкуны. Он жил в городе в обычной семье. За ум его многие хвалили, но ему взбрело в голову развить и силу. А уж если Тикки что-то взбредало в голову, то выбить это из нее не представлялось возможным.

На свою беду, в пятнадцать лет Тикки стал расти. Он рос и рос, рос и рос, и процесс этот не прекращался до тех пор, пока он не вымахал достаточно, чтобы ему можно было присвоить титул "детина". К необычайной радости теперь уже юноши его заметили в войске холларка и включили в дружину. Служил он верой и правдой. Побывал во многих переделках, но боги всегда благоволили ему.

Все изменила битва в Деснице Владыки на Серокаменной равнине, когда боор Глыбыр был разбит войсками оридонцев и саараров с грирниками.

— Ты их не считай. Они так — ничто! Хвосты, мы их называем. — Тикки с удовольствием уплетал жаренное мясо и всегда дивился, как это людомару удается его так быстро приготовить.

Охотник улыбался, но наказал себе никогда не показывать старику рочиропс.

Тикки оказался одним из немногих, которые осуждали решение Комла сдаться оридонцам.

— Позор. Я б не пережил, если бы у меня не родилась дочь. Ей плакался. Она хороша теперь. На слезах моих выросла.

Оридонцы прибывали со стороны Десницы Владыки в огромных количествах и подступили к Боорбогским горам. Комл призывал брездов сдаваться, чтобы сохранить жизни, но они отказывались. Тогда оридонцы поставили Комла главой над всеми пленными, кого он уговорил выступить против своих, и Комл взял для них все крепости, включая Боорбрезд, ибо не осталось в тех крепостях воиной — всех увел с собой на битву Глыбыр.

— Кичился потом, что если б не он, то всех бы перебили. А по мне, так пусть уж лучше бы перебили, чем так жить, как сейчас живем. Брездов заперли в их лощине. Даже в долину свою они проходят только по позволению, чтобы богам помолиться. Унизили донельзя. Что уж про нас говорить…

— Я слышал, что нравится всем, — осторожно вставил людомар.

— Эйх, — отмахнулся старик. — Это новая поросль. Не жили они никогда так, как мы жили. Тяжеловато было, зато по справедливости. Брезды над нами владычили, но хозяевами нам не были. Когда нужно было — помогали. Они нам, мы им. Со временем уж и позабыли, кто хозяин, а кто нет. Это только там, наверху они между собой раскланивались, распшикивались. А мы, простые которые — нам-то что?

Холкуны и при оридонцах смогли сохранить относительное самоуправление, но везде и всюду их заставляли показывать свое почтение и присмыкаться.

— Вот есть там такой или такие — не знает никто — их называют Величайшие. А при них стоят Увеличайшие. Есть еще Великие и Привеликие. Самый поганый оридонец, он мне "привеликий", а я ему "молча". Согнали всех в города. Раньше только холкуны по городам жили, а нынче все кому не лень. У пасмасов деревеньки пожгли и всех к нам загнали. Много работы нам дали. Этот… тьфу… уголь им делать. А от него тепла никакого. И нам же его продают потом. Ввели дебы. Зачем? Мы раньше и без них обходились. Рочиропсы поотбирали. Ранее и одежду мы делали сами, и еду почти всю сами, и телегу построить если надо — сами! А теперь нельзя. Теперь каждый город что-то одно может делать. Даже поесть и то покупать надо по городам поскребом поскребывать. И дошли-то ведь до того, что нет теперь ни холкунов, ни пасмасов, ни брездов — есть молчи. Много-много молчей, которые присмыкаются и работают за дебы, да еще и радуются тому, что их обворовывают. Земель нас лишили, чести лишили. Так что молчи молча. Эхе-хе! Прилепили нам это потому, как мы все терпеть должны молча. Так и называют теперь молчами. — Старик отхлебнул воды. — А самое-то главное что? При брездах время шло и все различия промеж нами стирались. Уважали мы их, они нас. А при этих? Уж двадцать восемь зим охолодило равнины, а они как считали нас грязью под ногами, так и поныне считают. Я же вот что думаю…

Но людомар больше не слушал. У него закружилась голова. Двадцать восемь лет! Он наконец-то узнал. Неожиданно для себя, но узнал. И даже если бы ожидал, услышанное его все равно бы оглушило.

Двадцать восемь лет!

Небо раскачивалось у него над головой. Небо плыло. Небо танцевало.

Путь в Чернолесье резко замедлился. Старик шел небыстро и часто уставал. Он увязался за людомаром так естественно, что у того не поворачивался язык прогнать его. Шли они всегда порознь: старик по дороге, а охотник в лесу. Попутно ему удавалось сразить стрелой какую-нибудь зверушку. Несмотря на то, что лук старика был старым, но все же чувствовалось, что это боевой лук: бил он точно и смертельно.

— На Синих Равнинах, как припомню, много городов наших было. На пальцах не пересчитать. Каждый город славился своими ремеслами, своими умельцами. Даже тракты промеж ними назывались подобающе: Одёжный тракт — по нему города стояли, где процветало портняжество; Кольчужный и Мечный тракты, а Молочный тракт — энтот и вовсе самым знаменитым был. Никто на моей памяти до конца тракта не доходил.

— Отчего же это?

— Упивались вдрызг да мерли по пути.

— Молочный?..

— Это токмо для виду было название, — мечтательно улыбнулся Тикки. Но в следующий миг лицо его омрачилось: — Нет уж сейчас ничего. Поросли травой они. Тропами и то не назовешь.

— Зачем города-то жгли?

— Условие такое было жизни нашей. Коли жить хотите под нами, то сходитесь туда, куда вам укажем. Сперва тяжко было очень. Потом многие смирились и привыкли. А те, кои против пошли… эхе-хе… давно уж тем нету.

Старик начинал задыхаться — верный признак того, что скоро станет покачиваться от усталости. Людомара удивлял этот холкун. Неведомо почему, но охотник и сам незаметно для себя отвык от прежнего устройства олюдей. Нравы Нисиоларка исподволь проникли и в него. Не просить помощи, пока сам способен себе помочь; гордость; честь; честность и даже совесть — то основное, чем всегда отличались дикие жители лесов — все это было пожрано большими городами. И странно это было для людомара, ведь пробыл он в Нисиоларке не более большой луны, а так свыкся с извращениями, которые город накладывал на чистую нетронутую душу дикаря.