Марина Дяченко - Шрам Страница 26

Глаз мигнул:

— Судьба твоя кривая…

— Да.

Старуха в задумчивости потёрла курносый, как у девочки, нос:

— Посмотрим… Дай-ка поглядеть на тебя…

Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла её, потерев фитилёк пальцами и, хоть был светлый день, поднесла пламя свечки к самому Эгертовому лицу.

Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит не тепло, а холод.

— Большая ты птица, — сказала старуха в задумчивости. — Эко тебя перекорёжило… Эгерт…

Солль вздрогнул.

— Шрам твой, — продолжала старуха, будто беседуя сама с собой, — метка… Кто ж метит так…

Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу — и вдруг отшатнулась; голубой глаз едва не вылез из орбиты:

— Лягуха-засветница, лягуха-заставница, лягуха-заступница… Уходи. Уходи.

И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи, вытолкала его прочь:

— Прочь… Уходи, не оборачивайся… Не мне пред ним стать, не мне с ним тягаться…

Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной к забору:

— Бабушка… Не гони… Я…

— Собаку спущу! — рявкнула колдунья, и — светлое небо! — деревянный зверь медленно повернул осмолённую морду.

Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше — но подломились ослабевшие колени, и Солль мешком грохнулся в дорожную пыль.

— Что же мне делать?! — устало прошептал он, обращаясь к мёртвому жуку на обочине.

Калитка снова скрипнула, приотворяясь:

— Ищи большого колдуна… Большого… А на хутор не ходи больше, живым не уйдёшь…

И грохнула, захлопываясь, калитка.

Часть вторая

Тория

Два косых солнечных луча падали из витражных окон, заливая каменный пол весёлым пёстрым светом; от этого строгий, мрачноватый мир библиотеки преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов — в Большом Актовом зале вот-вот должна была начаться лекция господина ректора. Третье окно — на площадь — впервые с самой зимы широко и радостно распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не такой чинный, но куда более жизнерадостный шум — песни и выкрики, стук копыт и колёс, хохот, звон жести и лошадиное ржание.

Работа близилась к концу — длинный список испещрён был крестиками, а столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом отобранных с полок фолиантов. Тория привычно поставила ногу на стремянку — но подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась лицом в тёплое, отполированное ладонями дерево.

Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли, травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветёт земляника… Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать, ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьём, пролагающим путь по стволу…

А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром бродят в траве муравьи… Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце, а у реки перекликаются лодочники — но Динара нет нигде, потому что та глубокая, чёрная дыра в земле, которую она помнит сквозь пелену ужаса и неверия, яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик — это разве Динар?! Нет, никогда она не пойдёт на его могилу, там нет его, тот человек, которого закопали — не он…

Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные солнечные пятна передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый светом и от этого пёстрый и пятнистый, как паяц, белый кот — хранитель библиотеки от крыс и мышей. Два круглых жёлтых глаза глядели на Торию с укоризной.

Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли стоит стремянка, подобрала подол тёмной юбки и уверенно, как уже тысячи раз, двинулась по ступенькам вверх.

Тупой несильной болью отозвалось левое колено — неделю назад Тория оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав чулок. Чулок потом заштопала старушка-горничная, что приходила убирать во флигеле дважды в неделю; оставшись с Торией наедине, добрая женщина обычно принималась вздыхать и разводить руками: как же, деточка, такая красавица — и уж больше года в одном только платье… Хоть на пару шёлковых чулок деньги-то можно сыскать… Да шляпку, да башмачки… Красота без обновки — что камушек без оправы…

Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе выдавался твёрдый рубец — тогда, год назад, она прокусила кожу до крови…

Гул голосов за стеной стих — верно, господин ректор поднялся на кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных явлениях, происходящих, по мнению учёных, на краю мира, у самой Двери мирозданья.

Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на самом деле происходит у Двери. Отец говорит: «Кто был на пороге — не расскажет нам»…

Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались полотнища запылённой паутины. Паукам позволено жить под самым потолком — отец шутит, что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку…

Тория бестрепетно глянула вниз — она нисколько не боялась высоты и не чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных корешков — но, передумав, отвернулась от полки.

Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть из библиотеки в Актовый зал. Когда-то Тория забиралась сюда, чтобы среди множества склонённых голов найти одну, тёмную, взъерошенную, трогательно серьёзную… Это была игра — Динар должен был почувствовать её взгляд и поднять глаза.

Тория поймала себя на том, что мысль о Динаре не вызывает больше приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью — но уже без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни…

Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла поверить — но отец снова оказался прав. Как всегда…

Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.

Вот он, массивный том в простом чёрном переплёте. Корешок кажется тёплым; тускло отсвечивают тиснёные серебром буквы: «О прорицаниях».

У Тории мурашки забегали по коже — эта книга существует в одном только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую жизнь; теперь она, Тория, возьмёт книгу в руки и отнесёт отцу — тот напишет новую главу своего труда, а спустя много веков кто-то вот так же, с трепетом, возьмёт с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена была жизнь декана Луаяна…

Осторожно спустившись, Тория поставила последний крестик в своём списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.