Ник Перумов - тема: "Псы любви" Страница 26

Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Роменверга, из-за крыш показалось солнце. На прибитых к каждому дому щитах с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки засветились золотые слова, благословляя горожан на новый день…

И на этот раз из кареты первым вылетел шут. Подождал, пока выпрыгнули собаки, пока вылез князь — но не пошел за ним.

— Прощай, князь.

— Ты больше не хочешь идти со мной?

— Я уже увидел все, что хотел. Милорд.

— Ты не увидел самого главного. Шут.

— Я уже увидел все, что хотел, — повторил шут, склонив голову, будто боролся с порывом ветра. — Даже если ты и служил добру, ты слишком близко подпустил к себе зло. Если оно еще не захватило твое сердце, это случится очень скоро… Одного не пойму. Зачем, убивая, каждый раз поминать любовь? Это гнусно. Милорд.

— Потому что любовь спасает. Это правда.

— Ну да, конечно, — криво усмехнулся шут. — Правда. Как и все, что изрекает великий и мудрейший Иоанн Стальная Рука! Так иди же и исполняй его волю! А с меня хватит. Хватит всего этого…

Он развернулся и пошел прочь. Маленький, смешной, испуганный. Дрожа всем телом, сутулясь, чувствуя спиной, как арбалетный болт выбирает кусочек поярче на его трико… Дрожа, и все-таки упрямо шагая прочь, последним усилием заставляя себя неспешно переставлять ноги. Так надо. Главное, не побежать. Только бы не побежать. Уж лучше болт в спину…

Вот только никакого арбалетного болта не было.

Князь вздохнул. Пожал плечами и вошел в замок, вслед за Лаской и Нежностью.

Этот замок был чуть богаче, чем следует. Но не это было главным.

Когда Князь вошел в залу на втором этаже, граф Роменвергский стоял в центре зала, с взведенным арбалетом в одной руке и клинком в другой. Спина спиной к нему стояла его невеста. В ночной рубашке, с распущенными волосами — и с кинжалом в руке. Она держала кинжал неумело, но твердо. Она не причитала. Граф тоже молчал.

И все равно это было смешно — в круге из полудюжины гвардейцев, каждый их которых в одиночку мог разделаться с тремя такими графами и дюжиной их невест.

Вот только собак в кругу не было. Они замерли у входа в залу, тихо рыча и топорща шерсть. И когда Князь шагнул вперед, они не последовали за ним.

— Всем выйти, — сказал Князь.

Гвардейцы медлили.

— Он опасен, милорд. У него арбалет.

— Всем выйти, — повторил Князь.

Вслед за гвардейцами вышли и собаки. Сели у входа, охраняя. Князь закрыл двери.

Граф опустил арбалет и клинок.

— Милорд, я прошу вас только об одном. Клянитесь честью дворянина, что моя невеста не пострадает.

— Я обещаю вам это, граф. Но буду просить вас об ответной милости.

Граф нахмурился. Потом кивнул.

— Конечно, милорд… — быстро сказал он. — Все, что угодно.

Князь не ответил.

Он отстегнул плащ, сбросил с лица маску. Стянул перчатку с левой руки. Снял перстень…

Потом он говорил, говорил долго.

О том, как трудно удержаться на лезвии клинка. О любви. О том, что теперь граф должен будет делать… И еще о том, что все когда-то кончается, и однажды граф сможет отправиться на юг, чтобы снова увидеть свою невесту.

А еще через четверть часа мужчина и женщина вышли из замка. И человек в черном камзоле, проведший их через заслон стражников, отсалютовал им, когда они вышли на южную дорогу.

Когда Князь Любви вышел из замка, он ступал чуть неуверенно, как-то неловко… Словно все вокруг было ему непривычно и странно.

— Ваша карета, милорд, — с поклоном встретил его у крыльца человек в черном камзоле.

— Как вас звать, сударь?

— Шмальке, милорд. А вот и ваши собаки. Это Нежность, это Ласка.

Собаки покосились на Князя — и вдруг рванули за угол дома. Так быстро, что и не понять, куда они пропали. То ли свернули за угол, то ли растворились в голубоватых утренних тенях…

Человек в сером плаще не шелохнулся, когда Ласка и Нежность соткались из теней и бросились на него.

Он лишь улыбнулся, потом поднял руку.

Ласка радостно осклабилась и ткнулась носом в холодные пальцы. Лизнула стальные перстни, усыпанные черными камнями. Нежность, чуть не сбив его с ног, уткнулась в бедро и терлась, словно ластящаяся голодная кошка — не отрывая жадного взгляда от камней в перстнях.

— Ну идите, идите, — пробормотал человек. — Не сейчас, милые, не сейчас. Не время. Этого Князя любовь спасла — да здравствует новый Князь! Идите, песики. Год, два — это не так уж много. Скоро мы опять встретимся. Посмотрим, удержит ли любовь и этого Князя на лезвии клинка…

Собаки, понуро косясь на усыпанные черными камнями перстни, отступили и растворились в длинных рассветных тенях.

А человек посмотрел на юг. Туда, куда однажды он отправится, чтобы снова увидеть свою дочь… Обязательно отправится. Но не сейчас. У него еще были силы, чтобы держаться на лезвии клинка — любовь еще хранила его.

Он ушел из города тихо.

Юрий Нестеров

СТАЛИНГРАДСКОЕ РОЖДЕСТВО

— Этот город никому не известен, но он существует, я нашла его в старом атласе.

— Как он называется?

— Сталинград.

«…но сегодня Рождество, время чудес, и потому сейчас, здесь, в этой бескрайней стылой степи я молю Его…»

Гаубичный снаряд упал совсем рядом; пол блиндажа дрогнул, и язычок пламени оступился на фитиле керосиновой лампы. Скрипнули перекрытия, низкий потолок выгнулся, из последних сил противясь удару, но — на сей раз — устоял.

«Как и мы, — подумал обер-лейтенант отстраненно. — Надолго ли?»

Некоторое время он наблюдал за текущим сверху песком. Песок падал и падал: на истоптанный пол, на остывающую, в черных чешуйках, печку, на брезент походных коек; струился по пришпиленной к стене карте и пучкам сухой травы. Звенел в пустых мисках.

На карте цепочки флажков отражали оперативную обстановку: дивизии в западне у большой русской реки и, южнее, ползущий им на выручку танковый клин.

Ну а пучки травы и посуда на столе означали, конечно, Рождество. Всё, как (когда-то) дома, только ковыль вместо еловых веток и вымороженная конина в обмен на молочного поросенка. И пуншем здесь — ледяной спирт.

Лейтенант тряхнул головой, отгоняя непраздничные мысли, и вернулся к письму. Сдул песок с блокнота, перевернул страницу…

Он ведь запретил себе думать о войне сегодня ночью. Ему можно. Другие офицеры с праздничного ужина отправились в свои подразделения, а он остался. Он ранен. И его роты больше нет. На днях последние ее крохи ссыпали в сводный батальон, которым командование пыталось залатать оборону едва ли не на противоположной стороне кольца… далее судьба батальона неизвестна. Впрочем, угадать ее не составляет труда.