Наталья Резанова - Княжеская ведьма Страница 26

– А если б я бежала? – крикнула она. – Сейчас?

Послышалось ли ей сквозь переливы лая, или он действительно ответил:

– Никогда я с тобой не расстанусь!

Она придержала коня, и тут же из-за деревьев показался Измаил, и они поскакали бок о бок вслед за Торгерном, плащи раздувал ветер, поглядеть со стороны – так светлый ангел и два черных демона за плечами, а на самом деле… на самом деле…

Теперь она знала, что ей не уйти, что за ней смотрят и здесь, но все равно она старалась умышленно держаться в задних рядах охотников, и, пока шла травля, ей удалось понемногу отстать. Поэтому она не видела, что происходит впереди.

А впереди – произошло. Оффа в запале погони вырвался вперед, обогнав даже собак, и разъяренный кабан бросился на лошадь. Удар был так силен, что не только вышиб охотника из седла, но и лошадь сбил с ног. Подоспевший Катерн оказался удачливей. Ударом копья он свалил кабана. Однако Оффа продолжал лежать на земле, придавленный собственным конем, у которого была сломана нога. Катерн приказал оттащить коня и склонился над раненым. Лицо того совсем посерело, одежда успела пропитаться кровью.

– Плохо дело, – сказал Катерн.

– Не везет преемнику Элмера, – бросил кто-то в толпе охотников, которые почти все уже успели съехаться к поляне.

Катерн подошел к Торгерну.

– Плохо дело, – повторил он. – Не похоже, чтобы он мог оправиться. – И после паузы. – Прикажешь кончить?

Так поступали обычно с тяжело ранеными. Однако Торгерн впервые в подобном случае медлил с ответом. Потом обернулся, словно ища кого-то.

– Ведьма? – неуверенно спросил Флоллон.

Торгерн кивнул. Флоллон махнул рукой. Карен спешилась, бросила поводья конюху и пошла по поляне, волоча за собой сумку. Следом двигался Измаил.

Засучив рукава и вынув нож, она распорола одежду и сапог, заполненный кровью (опять кровь… но ей некогда было рассуждать). Дела действительно были невеселые. Сломанные нога и два ребра – это что, гораздо больше беспокоила рана в боку. Как это его угораздило?

Верно, копытом задело… или, скорее, седло так воткнулось. К счастью, на сей раз сумка с лекарствами при ней, можно воздержаться о крайних методов. Измаилу она велела нарубить веток, а сама стала развязывать тесемки на сумке.

Остальные охотники молча стояли вокруг и смотрели, как она промывает раны, прикладывает к ним снадобья, накладывает повязки и лубки. Измаил помогал ей. Может, кому из охраны и приходила в голову ехидная мысль, что Измаил стал в последнее время чем-то вроде подручного при ведьме, однако посмеиваться не смели, во всяком случае, вслух. Все знали, что Измаил может избить до полусмерти, и не со зла, а просто так, для науки.

Распорядившись насчет носилок, Карен поднялась на ноги, по-прежнему с ножом в руках, и только заметила, что все смотрят на нее. Что они уставились? И ведь не Оффа их беспокоит, нет. Можно подумать, будто они в первый раз видят, что нож нужен не только для драки или еды. А и вправду, наверное. В первый раз.

А он пошел против собственного приказа. Против запрещения врачевать. Так и будет.

Обратно она ехала медленно, сгорбившись от утомления. Рядом – Измаил, чрезвычайно довольный тем, как все сложилось. Думала ли Карен о том, что он может стать ее преемником? Смышлен, памятлив, не гнушается работы… Но нет, нет. И не только из-за собачьей преданности Торгерну, хотя, из-за нее тоже. И не потому, что он плохой. Он не плохой. И не хороший. И неизвестно, каким он станет – добрым человеком или злобной сволочью, более опасной, чем его хозяин. И то, и другое возможно.

– А ты еще говорила – зачем тебе на охоту, – услышала она его голос. – А он велел – и был прав. Значит, у него было предчувствие. Он знает, что ты везде нужна.

– Почему это? – подозрительно спросила Карен.

– Потому что ты всеможешь, – убежденно сказал он.

– Неужели и ты веришь этим дурацким слухам?

– Дурацким слухам я не верю. Я верю, что ты все можешь. Или хочу, чтоб ты все могла. Я еще не разобрался.

Она взглянула на него исподлобья.

– Чего ты хочешь? Ты же ничему от меня не учишься.

Он пожал плечами.

– Мне нравится с тобой говорить. Потому что, когда ты говоришь, то все понятно. А когда замолкаешь, то я сразу перестаю понимать – вот как это может быть?

Карен не ответила. О, Господи! Одному важно, что я и так все понимаю, другому – что, когда я говорю, все понятно ему.

Между тем Измаил со своей странной логикой уже перешел на другое.

– Вот и нож мой пригодился. Я тебе еще меч добуду.

– Зачем? Нож мне нужен, как любому лекарю, а меч ни к чему.

– Меч всякому человеку нужен, – поучительно сказал он. – А мы идем на войну.

– На какую еще войну? – Она резко распрямилась.

– Как на какую? – он снова пожал плечами. – Война и есть война.

Она хлестнула коня, оставила Измаила позади.

Значит, война все-таки затевается? И в тайне от нее? Однако, возможно, еще не поздно, еще можно вмешаться, пока все неопределенно? Или – уже определенно, только Измаилу все равно, с кем воевать? Узнать. Повернуть.

Узнать ничего не удалось. Вернулись в крепость уже затемно, и почти до утра Карен пришлось пробыть около Оффы, прежде чем она смогла удостовериться, что опасность миновала. А назавтра – новое известие. Торгерн незамедлительно отбывает в Малхейм, чтобы осмотреть городские укрепления, а потом, вероятно, в крепость Эгдир на западе княжества – по той же причине. И это после слов «никогда я с тобой не расстанусь». То есть, она как бы и осталась при нем – в крепости, носящей его имя, а он – вне сферы ее влияния, в городе.

Ничего, думала она, пусть погуляет на длинной сворке, пусть погрызет ее. Он испугался своей зависимости от меня, и сделал новый рывок на свободу. Ничего, пусть почувствует себя независимым, тогда, может быть, пройдет эта дурь, тогда, может быть, удастся…

А ведь его следовало бы пожалеть – подумала она как бы отвлеченно и тут же ее всю перекорежило от этой мысли. Пожалеть? Палача? За любовь ко мне? Любовь палача к жертве – можно ли представить себе что-нибудь более отвратительное? И без промедления ответила себе – можно. Любовь жертвы к палачу.

На другой день после отъезда Торгерна она свалилась – заболела. Не было ничего неожиданного в этой болезни, которая редко надолго оставляла ее, и которая – как она знала – рано или поздно убьет ее. Ну, убьет – не убьет, а из жизни выгонит. Она знала, что причиной болезни были раны, полученные в отрочестве, тогда залеченные, но навсегда искалечившие ее тело. Проходила болезнь всегда одинаково – сперва нестерпимые боли во всем теле, потом тошнотворная слабость, потом – ничего. В этот раз отличие было в том, что приступ был тяжелее и короче обычных – необходимость жить в постоянной опасности как бы изменила привычные свойства натуры. Не случайно же в присутствии Торгерна она держалась. А теперь она корчилась от боли и обливалась потом – похожее бывало, когда она чрезмерно расходовала свою силу или не могла стряхнуть с себя чужую болезнь. И хуже всего, что, пока боль, как опытный заплечный мастер, ломала каждый сустав, вытягивала клещами каждую мышцу – сознания она не теряла, она могла думать – о чем? Не возвращалась ли она к предположениям, что мучениями расплачиваются за свой дар? «Нет» – говорила она себе, – «нет». Но все это было для нее странным образом связано – дар, увечье, чистота телесная и духовная.