Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас Страница 26

Вслед за тем и змея, и волки, и Вудман пропали из сознания, и я снова беседовал со своим старым другом, погруженным в угрожающее поглотить его кресло. Он указывал на распахнутую в патио дверь, и я, проследив его жест, видел там простершийся под безоблачным небом живописный пейзаж – с ветвистыми дубами и замком, высоко в воздух взметнувшим свои белоснежные башенки и шпили, а по извивающейся меж диких, безмолвных скал дороге направлялась к замку удивительно гармоничная толпа рыцарей и чудовищ. Я подумал о тех, кто, по словам моего друга, преследует нас, и ждал, что он продолжит разговор, однако больше он не смог произнести ни слова, потому что стрела, просвистев у меня над головой, глубоко впилась ему в грудь. Из-за кулис – словно я находился на некоем подобии сцены – чей-то благозвучный голос принялся декламировать: «Это что же за дела? Кто посмел убить Щегла? То есть, я имею в виду, Воробья…» И, приглядевшись внимательнее, я смог со всей очевидностью убедиться, что мой старый друг, сидящий в кресле со стрелой в груди, никоим образом не щегол, а, конечно же, воробей; и я гадал, был ли он убит другим воробьем или я неправильно понял и имелся в виду прикончивший воробья щегол. И тогда я сказал этому маленькому уродцу Арбитру, восседавшему теперь на каминной полке: «Почему же ты не вопишь, что это нечестная игра, ибо игра эта и в самом деле нечестная, раз убит мой друг!» И в то же время я не мог быть уверен, убит он или нет, поскольку он сидел тихо, как и раньше, утонув в кресле, с улыбкой на губах, а там, где вошла стрела, не было ни капли крови.

Затем, подобно вудманским волкам, мой старый друг и его кабинет исчезли, словно чья-то рука стерла их с грифельной доски моего сознания, и я обрадовался этому, но почти сразу же ощутил себя бегущим по проспекту, а впереди маячило здание, которое я знал и куда изо всех сил стремился добежать, ибо это было необычайно важно – и в конце концов мне удалось. Сразу же за дверью сидел у стола один из агентов ФБР. Я догадался, что это агент, поскольку у него были квадратные плечи и подбородок, а на голове – мягкая черная шляпа. Я принялся шептать ему на ухо об ужасной тайне, о которой никому нельзя говорить, потому что всякий проникший в нее обречен на смерть. Он слушал, и выражение его лица ничуточки не менялось, а когда я закончил, он все так же невозмутимо взялся за телефон. «Вы – член Шайки,

– сказал он. – Я таких за сто шагов нюхом чую.» И тогда я понял, что ошибся, что это не агент ФБР, а попросту Супермен. [12] И тут же я оказался в другом месте и перед другим человеком – высоким, с тщательно причесанными светлыми волосами и подстриженными щетинистым ежиком усами, стоявшим в отчужденной и напряженной позе. Я сразу же узнал в нем агента ЦРУ; встав на цыпочки, я зашептал ему на ухо, излагая все ту же историю, но стараясь придерживаться свойственной ему фразеологии. Выслушав меня, агент потянулся к телефону. «Вы шпион, – сказал он. – Я таких за сто шагов нюхом чую.» И я понял, что выдумал все это – и здание, и ФБР, и ЦРУ, – а на самом деле стою посреди серой, сумеречной равнины, во всех направлениях простирающейся до далекого горизонта, тоже серого, так что мне трудно было определить, где кончается равнина и начинается небо.

– Вы должны постараться уснуть, – сказала Кэти. – Вам нужно выспаться. Дать вам аспирина?

– Не надо, – пробормотал я. – Голова у меня не болит.

Меня мучило кое-что похуже головной боли. Это не было сном – я наполовину бодрствовал, все время понимая, что ареной происходящего является лишь мое сознание, тогда как я нахожусь во мчащейся по шоссе машине. Проносившийся мимо пейзаж не ускользал от меня; я замечал деревья и холмы, поля и далекие деревни, встречные машины; слух фиксировал урчание двигателя и шуршание покрышек. Но осознание всего этого происходило как бы на заднем плане и, казалось, не имело ни малейшего отношения к видениям, порожденным мозгом, вышедшим из-под контроля рассудка, пустившимся вразнос и сотворившим фантазию на тему «это-могло-бы-быть».

Я вновь оказался на равнине и увидел, что она представляет собою вечное, безликое и пустынное место, однообразие которого не нарушается ни горами, ни холмами, ни лесами, и в этом совершеннейшем однообразии она убегает в никуда и в никогда; а небо, подобно самой равнине, также лишено каких бы то ни было примет, на нем нет места солнцу, звездам или облакам, и потому невозможно даже сказать, что сейчас – день или ночь: для дня слишком темно, а для ночи слишком светло. Стояли глубокие сумерки, и мне подумалось, всегда ли царит здесь этот полусвет-полутьма, предвещающий ночь, но никогда в нее не переходящий. Стоя на равнине, я услышал далекий вой и безошибочно узнал в нем тот звук, который однажды уже донесся до моего слуха, когда перед сном я вышел подышать воздухом на крыльцо мотеля,

– вой и лай стаи, несущейся по ущелью Лоунсэм-Холлоу. Испуганный этим звуком, я медленно повернулся, стараясь определить, с какой стороны он пришел, и взгляд мой при этом движении зацепился о нечто, выделяющееся чернотой на фоне серого небосклона. Даже в здешнем тусклом свете я безошибочно узнал эту длинную извивающуюся шею, увенчанную безобразной, ищущей, готовой стремительно ударить головой, и зубчатый гребень на спине.

Я побежал – хотя здесь некуда было бежать и негде прятаться. Я убегал, понимая, что это за место, и что оно существовало вечно и будет существовать всегда, что здесь ничего не случается и не может случиться. И тогда послышался новый звук – отчетливый, приближающийся шум, явственно слышимый в те мгновения, когда смолкал волчий вой; в нем смешались хлопанье, шлепанье, какое-то шуршание, к которым добавлялось временами жесткое, резкое гудение. Оглянувшись, я осмотрел поверхность равнины и сразу же их увидел – атакующий меня эскадрон прыгающих, извивающихся гремучих змей. Я снова побежал, хватая воздух ртом, хотя знал, что бежать бесполезно и не нужно. Ибо здесь ничего никогда не случалось и вовек не случится, а потому здесь царила полная безопасность. Я убегал, сознавая, что гонит меня лишь собственный страх. Здесь было безопасное место – но потому же и место, где все напрасно и безнадежно. Тем не менее я мчался, не в силах остановиться. Волчий вой раздавался все на том же расстоянии, не дальше, но и не ближе, чем поначалу, и так же не удалялось и не приближалось шлепание и шуршание гремучих змей. Я задыхался, силы мои были на пределе, я упал, вскочил, побежал дальше и рухнул опять. Так я и остался лежать, не беспокоясь и не заботясь больше ни о чем, что может случиться, хотя и понимал прекрасно, что случиться тут не может ничего. Я не пытался подняться – просто лежал там, позволяя безнадежности, тщетности и тьме сомкнуться надо мной.