Юлия Остапенко - Легенда о Людовике Страница 26

— Куда там. Он едва передвигается по собственному двору, впрочем, на челядь орет столь же громко, как и в прежние времена.

Амори кивнул, слегка шевелясь в ванне — рассказ Жиля, хоть и не особенно богатый сведениями, оказался довольно долог, и вода начала остывать, мокрая сорочка неприятно липла к телу. Амори кликнул слугу, и тот вошел, неся ушат кипятка, который, к удовольствию сира Амори, неторопливо опорожнил над ванной. Де Сансерр с явным неодобрением следил за этой процедурой.

— Скажите мне теперь, что нового здесь было за время моего отсутствия? — спросил он, когда слуга ушел. — Чертовы дороги так размыло, что я валандался туда-сюда целый месяц!

— Что было? Да ничего нового, друг мой, вы ровным счетом ничего не пропустили. Все тот же приглушенный ропот, все те же бестолковые разговоры. Будьте готовы к немалому разочарованию завтра вечером, когда вас вызовут на доклад перед советом пэров. Многие ждали от вашей поездки откровения.

— Почему? Что вам Моклерк, который даже в седле держаться не может? Вас много, а королева — что королева, у нее только и есть, что жалкие двести воинов Тибо Шампанского! Вы…

— Мы, — прервал его Амори, — дали клятву верности его величеству Божьей милостью королю Людовику, и мы принесли ему оммаж. Королева Бланка приняла регентство согласно письменной воле своего супруга, и закон на ее стороне. Да, говорят, что грамота эта фальшива, что король был отравлен, что Бланка держит сына у ноги, как собачонку, и диктует ему указы, разоряющие казну и набивающие карман ее любовника Тибо Шампанского, что она не хочет женить короля и отвергла уже три выгоднейших брачных проекта от лучших фамилий Иль-де-Франса, лишь бы подольше удержать его возле себя. Так говорят, друг мой Жиль, но даже если часть из этого правда, мы все равно ничего не можем поделать, пока она не оступится или не поведет себя уж совсем неподобающе, так, чтобы ее можно было не только упрекнуть за это, но и судить, и удалить от двора.

— А это правда, что она беременна? — брякнул де Сансерр и осекся, когда в ванне с шумным плеском прошлась волна — это сир Амори порывисто сел, а затем, взяв себя в руки и вновь откинувшись назад, пристально посмотрел на своего юного друга.

— Кто вам сказал?

— Право, не помню уже. В Бретани об этом все говорят. И в трактире я это слышал, лье в пятнадцати от Парижа. Дескать, королева опять беременна, и явно не от почившего короля Людовика, а от кого — тут во мнениях расходятся, но большинство указывает на графа Тибо. Так это правда?

— Отчего бы вам не спросить у нее самому? — предложил сир Амори, снова обмякая в ванне. Сансерр понимающе захихикал. О молодость, молодость! Сколь мало ей надо для радости — скабрезная шуточка да похабный слушок, пущенный в нужное время и в нужном месте. Амори де Монфору же было не до смеха. В самом деле, слухи о беременности королевы французской ходили весь последний месяц (хотя Амори не думал, что они успели добраться уже до самой Бретани; то-то же радости было Моклерку). Особенно упорно распространял и поддерживал их Милон де Нантейль, епископ Бове, неустанно обличавший в своих утренних проповедях «порочную дщерь прародительницы Евы», «не убоявшуюся греха», «забывшую долг» и «презревшую вдовий стыд». Однако ничто пока не могло ни подтвердить правдивость этих наветов, ни опровергнуть их. Единственным лекарем, допущенным ко двору, был старый де Молье, пользовавший еще Филиппа Августа, и выудить из него что-либо на сей счет было не проще, чем выловить прошлогоднего утопленника в водах Сены. Среди пэров обсуждение сплетни шло пока шепотом, однако уже более громким, чем пару недель назад; еще неделя — и они заговорят в голос. Сир Амори сам не знал, чего бы ему больше хотелось: подтверждения ли этих слухов или же их полного опровержения. Он ловил себя на том, что, видя королеву при дворе, внимательно присматривается к ее животу. Ему казалось, что в последние недели складок на ее платье стало больше, а драпировки делались все более сложными и хитроумными, но уверен он не был. Слухи пошли с тех пор, как граф Шампанский несколько недель прожил в Лувре, якобы чтобы быть ближе к королевской семье и защитить короля в случае надобности — в то время как раз впервые донеслась весть о прозрении Пьера Моклерка. Быть может, тогда… И если так — то вот он, тот проступок, то неприличное деяние, которое окончательно подорвет доверие к королеве и уничтожит небольшой кредит доверия, который ей все же согласились выдать пэры, наблюдая за развитием событий. Моклерк, конечно, не сможет сыграть в этой партии; но Филипп Строптивый здесь, хоть и по-прежнему глуп как пень, и вот тогда… Тогда сам король Людовик не сможет не признать, что советы глупого дяди для него будут куда полезнее, чем советы распутной матери. В этом сир Амори не сомневался нисколько: юный король уже сейчас, едва достигнув четырнадцати лет, проявлял удивительное благочестие и истовую набожность, которая в его лета просто еще не могла быть наигранной. Была в том, вероятно, заслуга доминиканского монаха, некоего Жоффруа де Болье, которого Бланка привезла с собой из Реймса и который был к королю очень близок. Так или иначе, пэры Франции не простят королеве прелюбодеяния, но тем более не простит ее собственный сын, тот, против кого пэры не смели пойти.

Думая об этом, Амори внезапно понял, что все-таки хочет, чтобы мерзкие сплетни о Бланке оказались правдой. Это встряхнет беспокойное болото, в которое превратилось французское баронство за последние два года, и это развяжет им руки. Не то чтоб сир Амори сам, лично хотел свержения Кастильянки. Но он хотел определенности; он хотел стабильности; он хотел уверенности в завтрашнем дне. Если б Тибо Шампанский завтра вызвал епископа Бове на Божий суд, с мечом в руке отстояв честь своей королевы, Амори аплодировал бы его победе столь же радостно, сколь и его поражению. Он подозревал, что Тибо и впрямь предлагал нечто подобное Бланке, но та, разумеется, со свойственной ей проницательной мудростью удержала его. Честь женщины, не говоря уж о чести королевы — не та сфера жития человеческого, кою надлежит использовать для политических войн, превращая попутно в балаган. Впрочем, сам епископ Бове усматривал в молчании Тибо косвенное доказательство его вины — и вины Бланки, а потому распалялся все больше и больше. В последние дни слушать его становилось попросту утомительно.

— Так вы скажете, наконец, почему я должен был мчаться к вам в эту душегубку, ни слова никому не сказав? — подал голос обиженный де Сансерр, и Амори вспомнил, что не один. Вот что значит сила привычки: он всегда принимал ванну в полном одиночестве, прогоняя даже слуг, и не умел вести разговоры, когда жаркая нега окутывала тело, делая при том голову до странного ясной и светлой.