Далия Трускиновская - Окаянная сила Страница 27

Мужчина отстранил от себя Анну Монсову, принялся ей что-то втолковывать. Аленка не видела их лиц, но чувствовала — девка очень его словами недовольна. В конце концов немцу удалось настоять на своем — она вздохнула и покорилась. Она отстранилась от него, и толкнула дверь, и вышла первая, а он поспешил за ней следом.

Лязга и скрежета на сей раз не было.

Аленка поняла, что сможет беспрепятственно выбраться из дома.

Она поднялась по лестнице, вовсе не подумав, зачем бы той Анне оставлять на подоконнике горящую свечу, лестница уперлась в приоткрытую дверь, Аленка вошла и оказалась перед выбором — в узкий коридор выходили три двери, и поди знай, за которой — опочивальня треклятой немки!

Аленка заглянула в первую — и обнаружила спящее дитя.

Это был прехорошенький мальчик, по видимости — самый младший сынок Монсов.

И не было рядом ни мамки, ни няньки, ни захудалой сенной девки! Все женщины, сколько их было в Монсовом домишке, ухлыстали веселиться, оставив дитя в одиночестве. Это возмутило Аленку безмерно. Она и представить себе не могла, чтобы хоть одна из ее подружек-мастериц, не говоря уж о молодых боярынях, которых она видывала в Верху, оставила сыночка без всякого присмотра, не посадила с ним хоть какую глухую бабку.

Странные нравы были в слободе…

Вдруг снаружи раздался такой треск, будто невесть сколько домов рушилось. И комнатка осветилась как бы от вспыхнувшего непостижимым образом в небе пожара.

Дитя забормотало, но не проснулось.

Аленка вспомнила — государь вечно затевал огненные потехи, то у князь-кесаря Ромодановского, то у князя Голицына, то у своего слободского любимца, пожилого генерала Гордона, который, как жаловалась однажды Наталья Кирилловна, нарочно для привлечения государя выписал из Германии новые книги о том, как в небе пылающие картины и вензеля производить.

От фейерверка ей, впрочем, была и польза — она могла разглядеть всё обустройство комнаты, и выложенный в шахматную клетку плиточный пол, и такую невиданную в Верху вещь, как два поставленных друг на дружку деревянных сундука в крупной резьбе, и длинные занавеси по обе стороны высокого, в частом переплете, стеклянного окна.

Затем Аленка сунулась в другую дверь — там стояли две постели. Постояв, она дождалась новой вспышки — и обнаружила, что одна из постелей застлана пристойно, а на другой как будто кто валялся.

Кровати у этих немцев были так себе, низкие. Для Аленки приступочки перед ложем и возвышающиеся сугробом тюфяки, крытые перинами, были непременной принадлежностью небедного житья. Она усмехнулась про себя — неужели на этакой скудости та змея подколодная Анна государя принимает? Не сравнить же с Дунюшкиными пуховиками!

Достав из-за пазухи узелок, Аленка прокопала рукой пещерку под тюфяком и затолкала туда подклад.

Что-то еще велела произнести Степанида Рязанка над прикрыш-травой, а что — у Аленки, разумеется, вылетело из головы. Она задумалась, стоя на коленях перед кроватью, и так, видно, крепко задумалась — не сразу поняла, что шаги на лестнице приблизились уже вплотную!

Выхода не было — Аленка нырнула под кровать.

Вошли, внеся и свет, двое — мужчина и женщина.

Ей показалось, что это Анна Монсова и тот мужчина, с которым она целовалась.

Они беседовали по-немецки, причем оба были чем-то весьма довольны. И сели они на ту постель, под которой схоронилась от греха подальше Аленка. Она видела их ноги — одна пара в больших запыленных башмаках с пряжками и в белых чулках, другая — в бархатных башмачках, уже несколько потертых.

Эти ноги вели себя странно — переступали, приподнимались, а потом и вовсе исчезли, как будто в воздух взмыли. Причем сразу же прекратились и речи.

Бархатные башмачки вишневого цвета один за другим упали на пол, мужские же башмаки куда-то подевались.

Аленка не сразу сообразила, что означает это колыханье и поскрипывание кровати. А когда поняла — от стыда чуть не умерла.

Там, над ее головой, мужчина и женщина торопливо, даже не раздеваясь, соединились. Прошло неимоверно долгое время. Раздался негромкий и торжествующий смешок женщины. Мужчина о чем-то спросил, она ответила.

Дивно было, что они предаются блуду, имея под собой заговоренный подклад, который, по словам Степаниды Рязанки, должен был нарушать это дело.

Очевидно, подклад оказался смышленый — должен был вредить лишь рабе Анне с рабом Петром, а прочих мужчин подпускал к немке беспрепятственно.

Аленка представила, как будет рассказывать о своем великом подкроватном сидении Дунюшке и Наталье Осиповне, как будут они восторгаться, руками всплескивая, и как поразятся верховые боярыни, казначеи, стольницы да постельницы, сенные девки вновь вспыхнувшей любви между царем с царицей.

В непродолжительном времени на пол ступила нога в большом башмаке, за ней и вторая. Крупная рука, едва видная из-под белого, нездешней работы кружева, нашарила оба маленьких башмачка и вознеслась вместе с ними.

Двое на постели снова заговорили, но голоса были озабоченные.

Анна соскочила, потопала — видно, маловаты были те башмачки, хоть и ладно сидели, — и первая вышла из опочивальни, мужчина — за ней. Подождав, выбралась Аленка из-под грешной постели и прокралась к лестнице.

Тут-то и услышала она наконец русскую речь!

— Ты ли это, Франц Яковлевич? — спросил резковатый, задиристый юношеский голос. — Мы же тебя, сударь мой, обыскались!

— Я пошел за Аннушкой, Алексаша, дабы уговорить ее вернуться. Это нехорошо, когда красавица в разгар веселья покидает общество, — отвечал тот, кого назвали Францем Яковлевичем, отвечал по-русски и — вполне внятно.

Аленка даже рот приоткрыла — неужто сам Лефорт?

Собеседники стояли в дверях, причем Алексаша — так, как если бы собирался входить в дом, а немец — как если бы собирался его покинуть.

Анны поблизости вроде бы не было. Видно, выскользнула первой, чтобы их, блудодеев, вместе не встретили.

— Ну и как, уговорил ли, Франц Яковлевич? Государь в толк не возьмет, куда она подевалась. Он с ней, с Анной, так не уславливался.

— Я не застал ее наверху.

— Кого же ты тогда там, сукин сын, уговаривал?! Святого духа?..

Сорвалось грубое слово — да отступать некуда, вытянулся весь Алексаша, подбородок бритый выставил, грудь выкатил. Застыли оба на мгновенье — росту равного, грудь в грудь, глаза в глаза.

Немец отвечал на сей раз по-немецки, повелительно, и даже замахнулся на парня.

Тот ответил по-немецки же, и жаль — ни слова не понять.

Лефорт прервал его, высказал нечто краткое, но весомое, и попытался отстранить.