Елизавета Абаринова-Кожухова - Дверь в преисподнюю Страница 27

— Как жаль, — вздохнул он, — еще несколько дней, и она была бы спасена.

— Кто, донна Клара? — удивленно переспросила Надя.

— Да. Теперь этого можно не скрывать, хотя я прошу вас особо не распространяться — огласка тут совершенно ни к чему. Но вам я скажу — вдруг это поможет установить истину.

— Значит, донна Клара носила в себе какую-то тайну? — понизила голос Чаликова.

— Эта женщина пребывала здесь под именем известной гишпанской стихотворицы не столько по нашему давнему обычаю, сколько потому что должна была таить собственное имя.

— Если не секрет, Ваше Величество, от кого она скрывалась?

— От князя Григория. Как вам, вероятно, известно, земля Белой Пущи разделена между князьями и боярами, многие из которых — потомки тех, кто уцелел от Шушковских времен.

— Как, разве там не упыри заправляют? — удивилась Надя.

— Заправляют, конечно, упыри, — согласился Александр, — но делают это не напрямую. A для видимости в Белой Пуще даже существует не больше не меньше как Боярская Дума. Это чтобы иметь дело с иноземными правителями, которые прекрасно знают, кто в Пуще хозяин, но вступать в прямые сношения с упырями им вроде как бы неприлично, а с боярами — совсем другое дело, даром что эти бояре пляшут под вурдалачью дудку.

— Надо же, а я и не знала! — покачала головой Чаликова.

— Князь Григорий — очень умный… чуть было не сказал «человек», — продолжал король. — Очень умный правитель. Или, скорее, хитрый. Он прекрасно понимает, что чисто по-человечески народу легче подчиняться не упырям, а своим же помещикам. Но не дай бог кому-то хоть в чем-то отойти от воли князя Григория — и в одну прекрасную ночь вся помещичья семья исчезнет без следа, а в усадьбе появится новый барин, более послушный. И не дай господь кому-то из селян залюбопытствовать, куда девались прежние хозяева!

— Значит, донна Клара…

— Донна Клара — это дочка одного из таких помещиков. К счастью, в ту ночь, когда исчезла ее семья, ее самой в усадьбе не было. Уж не знаю, каким чудом ей удалось добраться до моего замка, но отказать ей в приюте я никак не мог. Конечно же, я прекрасно понимал, что здесь она не может быть в полной безопасности, и собирался переправить в одно из соседних княжеств, менее зависимых от Белой Пущи, где она могла бы жить даже под своим настоящим именем, но увы — тут пошел дождь, замок затопило…

— То есть вы, Ваше Величество, полагаете, что донна Клара стала жертвой агентов князя Григория? — спросила Чаликова.

— Я мог бы так полагать, если бы не первые два случая, — вздохнул король. — Но Касьян — это обычный сельчанин, хотя и одаренный несомненным поэтическим даром. A вот Диоген…

— Я так чувствую, что он тоже не совсем Диоген, — осторожно заметила Надя.

— Вы правы, — согласился Александр, — хотя тут совсем другой случай. Я не вдавался в подробности, но он — уроженец Кислоярского царства. Начитавшись книжек заморских философов, он стал проповедовать мысли, отличные от принятых в Царь-Городе представлений о сущности христианства вообще и православия в частности. И тем самым настолько, как вы выражаетесь, «достал» царь-городских церковников, что те чуть было не отправили его на костер.

— Неужели царь Дормидонт допустил бы такое изуверство?

— Брат Дормидонт по своей доброте и незлобивости решил как бы опередить церковников и сослал его в один из монастырей на покаяние. Ему бы сидеть там тихо, а он бежал из обители, вернулся в столицу и продолжал свои еретические выходки пуще прежнего. Как-то раз даже встал на четвереньки перед входом в храм Ампилия Блаженного и, изображая собаку, лаял на прихожан и хватал служителей церкви за рясы. Уж не знаю, что он хотел этим сказать, но после того случая его схватили и бросили в темницу на две седмицы и еще один день. Тогда уж он понял, что житья в Царь-Городе ему не будет, и бежал сюда. Ну, я ему предоставил кров и скромное пропитание, но с условием, чтобы никаких выходок. И он эти условия соблюдал, только порой очень уж вином злоупотреблял, да тут уж чего поделаешь… Я даже подумал, что в его гибели повинны царь-городские церковники, но теперь видно, что тут все иначе.

— A не значит ли это, что и другие поэты… — начала было Надя, но Александр быстро приложил к устам палец с перстнем — и Чаликова поняла, что дальнейшие разговоры на данную тему совершенно излишни. По крайней мере, до следующего несчастного случая.

Выйдя из королевских покоев, Надя услышала какой-то шум, доносящийся с улицы через неплотно закрытое окно. Со свойственным ее профессии любопытством она немедленно ринулась к окну, выходящему во двор замка и, распахнув его, распласталась на широком подоконнике, рискуя вывалиться наружу. И пожалела, что при ней нет фотоаппарата. А зрелище того стоило: в ворота замка строем входил отряд королевской гвардии в полном составе — то есть все четыре солдата и их командир с лихо закрученными усами. Последний торжественно нес на бархатной подушке кота Уильяма. Вид у Уильяма был весьма потрепанный, но довольный — видимо, его похождения увенчались успехом: сердца сельских кошек были покорены, а местные коты посрамлены.

Петрович шел по полевой дороге, радостно вжикая один о другой двумя кухонными ножами — всем, что у него осталось с тех времен, когда он был Соловьем-разбойником, Атаманом отчаянных головорезов и грозой царь-городских лесов.

Это был первый раз, когда Петровича освободили от работ на княжеской конюшне и выпустили за пределы кремля. Конечно, не просто так прогуляться, а раздобыть с десяток девок помоложе да покрасивше для отсылки Багдадскому султану Аль-Гуссейну.

Несколько позади плелись Глухарева с Каширским. Они совершенно не разделяли восторга Атамана и даже более того, видели в этом явную немилость князя.

— Эх, сейчас будем грабить и убивать! — мечтательно вздохнул Петрович, завидев идущих ему навстречу двух молодых женщин. Одна, довольно полная, в цветастом сарафане, тащила коромысло с двумя ведрами, а вторая, высокая и тощая, несла в одной руке корзину, а другой придерживала острую косу, лежащую на плече.

— Сейчас, сейчас, — сладострастно повторил Петрович и ускорил шаг навстречу своим жертвам. Анна Сергеевна лишь хмыкнула — мол вот уж плевое дело. А Каширский в угоду ей глупо хихикнул:

— Пару внушений, и они наши.

Соловей ничего этого не слышал, потому что был полностью поглощен предвкушением грабежа. И его совершенно не волновало, что эта операция идет несколько вразрез с его убеждениями защитника всех угнетенных и униженных, а также врага всех богатеев, пьющих (в данном случае — почти буквально) кровушку бедного трудового люда. Как истинный художник, Петрович творил очередной шедевр. И в порыве вдохновения он заверещал фальцетом: