Customer - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2 Страница 27

Людям полезно разувериться в силе слова. Если не раз и насовсем, то хоть иногда, на время. Чтобы вспомнить: знание, умение и благо не всегда отражено чередой букв и знаков препинания. Помогает от гуманитарного нарциссизма. И еще кое от чего. С чем мне и пришлось столкнуться по возвращении из Венеции в Берлин.

Я сижу в заснеженном дворике — совсем как Герка накануне моего отъезда. Как давно это было… Полмесяца в Венеции отделили мою прежнюю жизнь от нынешней широченной рекой без единого моста. И вот, моя семья изо всех сил ладит переправу. Пытается донести до меня известия из прежней жизни. Ужасное, как ей — семье — кажется, известие. А мне… мне отчего-то плевать.

Моя мать умирает. Моя. Мать. Умирает. Мать. Умирает. Моя. И что? Я едва не выронила (правильнее сказать, не вывалила) это «и что?» прямо в лицо сестрам. Удержало меня только знание простой, но жестокой истины: бедняжки не подозревают, что МОЯ мать давно умерла. Может, когда я была еще подростком, может, когда уже взрослой женщиной заболела и по поводу полученного диагноза услышала: «Главное, никому об этом не говори, не позорь меня!» Тоже мне, чистокровка, родившая сквиба,[32] «Гарри Поттер и Дары психоанализа»… Неважно, когда это произошло. А также свершилось ли это мгновенно или на протяжении недель, месяцев, лет. Главное — свершилось. Я осиротела при живых родителях. И давно уже свыклась со своим сиротством.

А теперь — на тебе! Подтягивайся к смертному одру — и постную мину прихватить не забудь. Маменька помирают, желают перед смертью с дочерьми попрощаться. И со средней, непокорной, — особенно.

Тут Соня и Майя взглянули на меня с одинаковым горестным выражением: бога ради, только не вздумай отказываться! Вдруг она и правда того… перекинется? Непрощенной и непростившей! Это ж как ты потом сожалеть будешь, потухшие-остекленевшие глаза вспоминать и бессильно вытянутые руки…

Ну, насчет «не буду вспоминать!» не зарекайся. Но насчет сожалений — не дождетесь. Стратегия «вот помру — пожалеете!», бальзам на сердце детей и стариков, срабатывает только в случае детей. О померших стариках, шантажировавших окружение внезапной и прежалостной кончиной, чаще облегченно вздыхают: «Отмучился/лась…» Хотя честнее было бы сказать «Отмучились! Мы отмучились!» — и оглядеть посвежевшим взором открывшиеся перспективы. Впрочем, кому она нужна, эта саднящая честность? Людям приятно верить: умирание перечеркнет любые промахи и подлости, совершённые, когда они еще были живы. Несмотря на то, что ни умирание, ни окончательная смерть ничего в отношениях не меняют. А негатив на момент ритуала прощания отменно прикроет постная мина из набора «Маски и веера на все случаи жизни! Прячем презрительно искривленный рот, демонстрируем прищуренные глазки — и мир поверит в вашу задорную улыбку!»

Но затевать с сестрами дискуссию о прощении-непрощении, когда у них глаза на мокром месте — это выше моих сил. И я пошла в садик. Курить и размышлять. Над насущным вопросом правдивости, неуместной в житейском политесе. Как мне сказать им, что никуда я не пойду, ни с кем прощаться не стану, да и им не советую? Как мне объяснить моим наивным — нет, просто ошарашенным — сестрам: умирающий манипулятор все тот же манипулятор. Ну, попытается мамуля напоследок стравить их друг с другом, ну, внедрит им чувство вины на всю оставшуюся жизнь… Это ее последняя возможность выиграть партию. Практически проигранную. Примирить с собой разозленную родню. Урвать шанс на возвращение в недра удобной европейской столицы, в лоно халявного шоппинга, если уж тебе все-таки не умрется…

Кстати, а отчего, собственно?

— Рак у нее, — произносит у меня над ухом любимый голос. Здравствуй, Герочка, здравствуй, душа моя!

— Ты уверен, что она не врет? — я запахиваю пальто поплотнее. Здесь даже в самые отчаянные холода не носят любимых россиянами пуховых «одеял», блокирующих промозглый ветер на подлете. Все в каких-то твидовых-драповых-кашемировых полуперденчиках, в шарфах и пашминах, кутающих шею… до самой переносицы. Не, я по-простецки напялю стеганую размахайку до самой земли, завернусь в нее и приму зиму такой, как она есть. Я вообще всё способна принять таким, как оно есть. В том числе и поведение собственной родни.

— Вроде нет, — пожимает плечами Герка. — Обследование подтвердило: опухоль есть.

— Где?

Он отвечает. И я разражаюсь демоническим хохотом.

Гос-споди, какие же у меня глупые родственники! Глупые, но добрые. И от доброты своей еще более бестолковые, еще более наивные, еще более доверчивые. Любой мошенник может взять их на шармака и вывернуть наизнанку, как носок перед стиркой.

Неудивительно. Двум крепким теткам «возле сорока» и одному крепкому пацану слегка за двадцать не понять: семидесятилетний организм не может не выхаркнуть тот или иной орган из списка «Больше я это не юзаю». Как же им, таким здоровеньким, не придти в ужас от кошмарного «Ррраккк!!!», произнесенного Белохалатным Властелином Смертных Потрохов?

Вот она, попытка заклясть словом реальность. Заклясть и обратить вспять, к истоку, где мамочка была всесильна, а рекомендация ее — всевластна. Достаточно заболеть чем-нибудь эдаким — и все вернется! И станет по слову твоему!

Нет. Не станет. Именно потому, что я, строптивая дщерь, разочарованная в силе лжи и наговора, стану стеной между тобой, мамуля, и тем, кто мне дорог. Я их не отдам, повтори ты свой диагноз хоть семижды семьдесят раз — при полной луне или при ущербной. Это не даст тебе права распоряжаться их жизнями.

— Ну, матка мамуле по-любому больше не понадобится, — отсмеявшись, заявляю я. Гера осторожно косится на меня: не спятила ли, часом? То есть не спятила ли больше обычного… — Герочка, поверь, мы все для бабули просто лохи. Она нас берет голыми руками на волшебные слова типа «рак» и «умираю». Ни хрена она не умирает, а уж с ее-то волей к победе… Удалят ей ни для чего больше не нужную матку, и заживет мамуля лучше прежнего. Пользуясь тем, что мы слова ей поперек не скажем — вдруг у старушки это… рецидив случится? Захочет — и запретит тебе жениться. Да не на Хелене, а вообще на ком бы то ни было. И станешь ты отъявленным холостяком. Или запретит Соньке с Майкой общаться с непочтительным обсевком по имени Ася. И стану я позором семьи. Опосля чего уже никто не вспомнит, по своей воле ты такой холостяк и по какой причине я такой позор…

— Думаешь, мы так легко сдадимся? — хмурится Герка.

— Не «сдадимся», а «поддадимся», — мягко поправляю я. — С нами никто не будет воевать. Нас пригласят на спектакль. Старушка будет чахоточно кашлять, хотя матка от гортани, мягко говоря, на другом конце организма. Ввиду отсутствия макияжа и куафюры выглядеть она будет слабой и потерянной, — я не то хмыкнула, не то поморщилась, — «наканунной смерти», как сказал… не помню кто. В общем, нас ждет душераздирающее зрелище. Картина безвременного увяданья пожилой девушки. Майка с Сонькой — публика что надо! Как раз для этого погорелого театра.