Марина Дяченко - Скрут Страница 28

Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативший каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.

Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая – запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.

Странник обернулся. На замурзаном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.

Игар шагал своей дорогой – и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:

– Бараны! Это ж старый хрыч, а то сопляк должен быть!..

Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.

Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.

Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица – простит… Здешний скит – другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознаватель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит – единственное место, где он может рассказать все. Гнездо – убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…

Потому что он побежден. Он не умеет расплатиться за жизнь Илазы жизнью другого человека – и не успеет уже научиться…

Игар брел по пояс в траве; дорога осталась за спиной, а он не заметил, когда свернул с нее. Невыносимо тянуть эту ношу в одиночку почему он раньше не подумал о Птице?! Боялся, считал себя отверженным… Но Птица – простит. А скит пусть наказывает, Игар безропотно примет все, хуже, чем есть, все равно не будет…

Он споткнулся и упал, и не стал подниматься. Перед его глазами спаривались в дебрях травы два красно-черных продолговатых жучка; он целомудренно отвернулся, вдыхая запах земли и жизни. Как хорошо. Есть нора, в которую он забьется. Глубоко-глубоко… Дабат.

По невидимой отсюда дороге требовательно простучали лошадиные копыта. Неизвестный отряд спешил туда, куда он, Игар, уже никогда не попадет.

Учитель хвалил ее все чаще; вместо соломинки из угла его рта теперь постоянно выглядывала белая тыквенная семечка. Девочка научилась читать легко и без запинки – вместо азбуки ей вручили потрепанную книжку с историями, в которых звери говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она смеялась, читая; в такие минуты Лиль поглядывала на нее в замешательстве. Лиль непонятно было, что смешного можно увидеть на белом, испещренном значками листе.

Мальчишки упросили Большую Фа, и теперь после уроков им было позволено ходить на замерзший пруд под присмотром веселой чернобровой служанки; Лиль долго сопела, канючила и хныкала, пока наконец и ей разрешили то же самое.

Девочку Большая Фа и слушать не стала. Ни без присмотра, ни под присмотром – путь со двора был заказан. И уж тем более не могло идти речи ни о каком пруде.

Книжка со смешными историями перестала ее радовать. Мальчишки собирались на пруд, хвалились друг перед другом деревянными, с железными полозьями «скользунами» – их полагалось привязывать к ногам и так скользить по льду. Счастливый Кари был единоличным обладателем старого треснувшего корыта – в нем катались с горы, и за право прокатиться Лиль платила малышу ленточками, стеклышками, старыми пряжками от башмаков; девочка хмуро думала, что эдак многочисленные тайники Лиль скоро оскудеют, не доживут до весны. Сама она могла лишь бродить по двору, бросать снежки в намалеванную на заборе мишень и вертеться под ногами у вечно занятых, озабоченных взрослых.

Потом Йар простудился – мать его, обнаружив нос сына мокрым и опухшим, без разговоров отобрала у ноющего парня и шубу, и шапку. Йаровы скользуны остались без присмотра; когда мальчишки и Лиль ушли на пруд, девочка залезла под крыльцо, где хранилось обычно все Йарово имущество, и вытащила сокровище наружу.

Скользуны пришлись ей по ноге. Ну точь-в-точь. Будто Йаров отец выстругивал их, примеряя к ее сапожку.

Целый день она неуклюже скользила по утоптанному снегу двора – однако перед возвращением детей смутилась и спрятала Йаровы скользуны туда, где они перед тем и лежали – под крыльцо. И с тоской подумала, что назавтра Йар, конечно же, выздоровеет…

Йар действительно чихал уже реже – однако мать его, с помощью мучительной процедуры заглянувшая сыну в горло, никуда не пустила его и на протесты ответила подзатыльником.

Лиль и мальчишки ушли; девочка почувствовала, как изнутри ее просыпается некое жгучее, неостановимое желание. Растет и распирает, и кажется, что умрешь, если не сделаешь, если не решишься…

Днем калитку не запирали. Взрослые заняты были делами кто на кухне, кто в сарае, кто в мастерской; сунув Йаровы скользуны под мышку, девочка пробралась в узенькую, робкую, еле приоткрывшуюся щель.

За воротами сияло солнце.

Девочка поразилась, почему там, во дворе, она этого не замечала; снег горел, сиял, разлегался от горизонта до горизонта, у пруда черным кружевом сплелись голые ветки трех высоких берез, и оттуда слышались визг и смех, и крики, и хохот, и захлебывающиеся голоса…

Она прищурилась. Закрыла лицо ладонью; на мгновение закружилась голова, но девочка справилась с собой. Скользуны под мышкой, и кажется, что обитые железом полозья зудят. Невыносимое чувство…

Она побежала. Закричала что-то веселое и глупое, просто так, зная, что ее никто не слышит; со склонов к пруду катились корыта и крышки от бочек, и даже маленькие деревянные санки – на девочку, в восторге остановившуюся поодаль, никто не обратил внимания.

Тогда она разогналась – и, подобно большинству вопящих ребятишек, ринулась вниз на собственном заду.

На льду оказалось холодно и твердо; среди множества вопящих ребятишек взгляд ее сразу же разыскал братьев и Лиль. Вики катался легко, умело, с форсом; маленький Кари косолапил, широко расставив короткие ноги в огромных сапогах, а Лиль носилась на одном скользуне, и за ней на веревке волочилось по льду то самое знаменитое корыто. Когда Лиль резко тормозила, корыто со всего разгону поддавало ей под коленки, и наездница одним лишь чудом удерживалась на ногах.

Девочка отошла в сторонку и приладила к сапогам скользуны; на льду оказалось гораздо труднее удерживать равновесие, она несколько раз грохнулась, больно ударившись коленками – но зуд в обитых железом полозьях не утихал, и вот она уже стоит, балансируя руками, а вот шаг, первый шаг, и лед ослепительно блестит, и кажется почему-то вкусным, и хочется лизнуть его языком…

Со стороны она, наверное, выглядела неуклюже. Она падала через каждые три шага – но ей казалось, что она птица и парит над озерной гладью. Пруд лежал под солнцем, как круглая блестящая тарелка с черной щербинкой полыньи; ребятишки катались по ледяной тарелке, как горох, и девочка, перемазанная снегом, оглушенная смехом и гамом, смеялась тоже. Уже получается, уже выходит, быстрее, еще быстрее…

Потом к ней подкатил краснощекий Вики с глазами, как круглые сливы:

– Ты что, сбежала?!

Она не могла понять, чего больше в его голосе – возмущения или уважения. В своей ушастой шапке он показался ей похожим на снежного зайца; она не выдержала и рассмеялась, и он, против ожидания, улыбнулся в ответ:

– А хочешь на корыте?..

Кари не стал требовать платы; проваливаясь скользунами в снег, девочка снова взобралась на высокий берег, и Вики, подтягивающий на веревке треснувшее корыто, насмешливо прищурился:

– А не забоишься? Не напачкаешь с перепугу, а?

Она молча мотнула головой; полы шубы наполнили корыто доверху, оно сразу сделалось тяжелым и неповоротливым, но Вики и Лиль подтолкнули сзади – и девочка почувствовала, как корыто переваливается через кромку, через поребрик, отделяющий равнину от горы…

Весь ветер мира кинулся ей в лицо и забил дыхание, но она все равно не стала бы дышать – у нее замерло сердце. Она неслась сквозь зимний день, как пущенная стрела, и черные фигуры ребятишек размазывались в движении, и размазывался белый горящий снег, а впереди маячило черное, неслось, приближалось…