Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 28

Пока недоумевал, взор мой невольно привлекла большая фигура, двигавшаяся в сердце боевого авангарда франков. Поначалу решил было, что это большое изваяние некого усатого божества, кое франки для пущей угрозы миру прихватили с собой в дорогу, но тут же со стыдом отбросил догадку, вспомнив, что едут христиане и Карл – самый набожный из них. Потом приметил, будто великан шевелится, как живой, - значит, франки несут своего короля на особых носилках, подняв повелителя повыше над грешной землею. И, наконец, обомлел: то несомненно был сам франкский король, кайзер Карл! Он не возвышался на носилках, он ехал – чресла на седле, ноги в стременах – двигался на огромном коне и сам был огромен. Раньше полагал все свидетельства о великанских статях Карла досужими россказнями, но теперь видел воочию: король франков – исполин, и он – поистине избранный Богом для строительства мира!

Жеребец его, серый под стать всем сединам мудрости северных богов, рослый, могучий и мохнатый от бабок, видно, сам некогда возрастал из густых лесных мхов вместе с грозными валунами и дубами германских чащоб. Наваждение не покидало меня, как ни молился я, как ни творил Иисусову молитву! Вот нос Карла – длинный, таранный. Такой нос, указующий неясную суть жизни, обычно и вырубают язычники своим истуканам. Вот глаза его – глубокие, в широких глазницах. Такие и прорезают обычно варвары у идолов, чтобы грознее и глубже пронзали те идольские взоры темные сердца варваров. Вот и лицо большое, гладкое, шлифовку пройденное, вместе с точеными и резными в косы усами – из священной древесины ясеня, не иначе.

А уж как потом воссел Карл во главе пиршественного стола не гостем, а истинным хозяином не замка сего утлого, а всего сумрачного мира вокруг до самых его окоёмов, воссел с железной лангобардской короной на голове, показавшейся на нем малой, как с ребенка-принца снятой – то на едва стерпимое смирение, печаль и поклонение самих покоренных им лангобардов!

Теперь и к самому прозорливому волхву нечего было ходить: всякий меч, хоть и Беовульфов, расколется от удара по этому грозному варварскому идолу, коего чудесным образом оживили, вдохнули в него человечью душу и – вот прошел он Таинство Святого Крещения, победив отныне и присно и во веки веков всех прочих варварских идолов. Господи, помилуй!

Отмаливался я от того наваждения куда истовее, чем молился за успех бардова дела, что само чудилось мне наваждением худшим первого.

Карл восседал посреди стола правой своей половиной, одетой в злато-черном одеянии, а левой – в нежно голубое, и улыбался тонким ртом, вырубленным секирой-франциской из плоти столетнего ясеня.

Господи, помилуй! Где тут место было заговору, если от тесноты за столом ни локтем не двинуть, ни коленом – сразу в соседа угодишь, чтобы в ответ тут же в висок кулачищем получить! Гостей набилось в залу куда больше, чем хозяев, продуха не хватало, как в бочонке с солеными сардинами. И сам дух стоял – под стать: крепко несло не верховой дорогой, не потной седельной кожей, долгое время липшей к ягодицам и бедрам всадников, а теми же сардинами. Постился и в дороге Карл к Рождеству Христову, и все его войско пропахло рыбой. Сам апостол Павел похвалил бы такую агапу, а святой Петр, верно, и вовсе бы изумился, не к своим ли рыбарям попал. Тут можно было выпускать осьминога живым – поплыл бы он в густом морском духе над головами пирующих всем на забаву, да, вроде уже тыкал сам Карл ножом одну из его поджаренных щупалец-плетей.

А уж в деле выпивки даже за здоровье самого повелителя Запада – и вовсе стоял Великий пост. Долгими молитвами замаслены были все здравицы. Сам Карл хмелеть не любил и вокруг себя хмельных не терпел. Слабое послабление разрешил только в честь долгой дороги на холодном ветру и в благодарность за гостеприимство поверженного им же народа лангобардов. Здравицы в свою честь велел не считать, а позволил пить только молодое вино, разведенное родниковой водою на две трети. Такое разведение сам Плутарх почитал на своих симпосиумах коренной поддержкой беседы на философские темы, а вовсе не о подвигах, ради коих требовалось разведение один к одному, и уж никак не о любовных утехах, кои можно было поддерживать двумя третями вина или просто по-скифски – не разбавляя.

В стенах замка графа Ротари выходила расточительная профанация: кому тут было философствовать? И с какой стати? Разве что выгнать всех званых да оставить лишь избранных. Вот – Карла, довольно поднаторевшего в науках силами мудрого аббата Алкуина, коего он посадил по левую руку. Потом, значит, – и самого престарелого аббата Алкуина, источавшего нестерпимую вьюгу мудрости и своими сединами, и рассеянным взором утомленного дорогой старика. И уж заодно – меня, грешного Иоанна, хоть для диспутов и не годного, но к месту и по приказу способного повторить слова из нужных мест от Климента до Иоанна Дамасского, не говоря уж о праотцах. Господи, избавь меня от гордыни и неуёмного тщеставия!

Покуда не император, а попросту франкский кайзер, огромный Карл со смехотворной короной на темени тихо попивал свой любимый яблочный сидр. Напасть на него с мечом ярла Рёрика можно было разве лишь самому графу Ротари, сидевшему по правую руку короля, да и то - не тотчас, а через рослую дочь франкского короля, Ротруду. Как нарочно, Карл прихватил ее с собой в дорогу, чтобы следом не потянулись слухи о любовных затеях красавицы, уже метившей в старые, но вовсе не грустные девы. Совсем не кстати пришлись бы вдогонку такие слухи в виду дела римского папы, разбирать кое Карл не поленился решать на месте беды: за что, про что там, в Риме, паства поколотила самого папу и в чем его обвиняют выродившиеся римляне.

Да, засвидетельствую лишь, что прямоносая и с правильно рубленым лицом дочь Карла была германской статью в отца, хороша собой, хоть и великовата – и довольно, молчок. Написал выше сие «как нарочно» к тому, что по дороге вовремя попался Карлу видный всем, чем можно, северный ярл Рёрик, уже окутанный небылицами и позванный сновидением своим заслужить руку принцессы. Граф Ротари представил ярла, как славного воина, пришедшего проситься на службу к великому и победоносному королю франков, а ярл Рёрик впервые проявив благоразумие, только и сделал, что свое прошение смиренно подтвердил, и всё – о прочем пока молчок.

Карла, тоже, видать, заранее наслышанного про некие баснословные подвиги Рёрика, такой дорожный сюрприз в меру тронул и повеселил. Место ярлу на пиру досталось куда как почетное для чужака, пусть и знатного: прямо перед Карлом, внизу, первое левое за средним столом.

Тут не обойтись без описания архитектуры пира. На сей раз, ввиду особо многолюдного торжества, столы были поставлены не «тавром», а «трезубцем». На трехступенчатом возвышении стол для самых знатных мира сего чудом раздался в стороны, а внизу были поставлены три стола да так тесно, что самые счастливые гости при миролюбивом настрое духа могли греться друг о друга спинами и даже чесаться друг об друга, как коровы, давя блох. По тишине веселья и постному столу пир и напоминал не победное пиршество хищников, а мирное чавканье стада, пригнанного под вечер в стойло. Мне досталось место, хоть и сзади, да в том же стаде. И оттуда, с конца бокового левого стола, было видно все.

Постная скука не душила: мне бы дивиться судьбе, даровавшей лицезреть поистине великого завоевателя и мудрого правителя, метившего еще выше, а я ломал голову над той же дурной загадкой. Все знатное оружие гостей, в том числе и поддельный меч ярла с его настоящим щитом, было развешено высоко на стенах безопасного украшения ради. Дотянуться разве что самому Карлу-великану. При оружии остались только шестеро грозных телохранителей франкского короля, умело расставленных при столе и по виду своему не только не постившиеся никогда, но и с рождения питавшиеся не молоком, а сырым мясом. И сам Карл был при своем не великом, но торжественно золоченом мече, символе той неотъемлемой власти, что на стену не повесишь.

Где мог таиться смертоносным жалом настоящий меч ярла Рёрика, если пророчество Турвара Си Неуса не застарелая похмельная заумь и Карлу вправду грозит беда? Может, перед самим графом Ротари, в подстолье, вделаны скобы, на коих и держится клинок кровавого заговора, во главе коего стоит, вернее сидит смертник вполне изнеженного вида, добрый семьянин, отец двух дочерей, уже распустивший слух, что отослал приболевших грудью дочек отогреваться в теплые сирийские края. Однако стол был покрыт тяжелой парчою донизу с обеих сторон, и графу пришлось бы собирать ее руками едва не от пола, чтобы взяться за меч. То сразу привлекло бы внимание, ибо граф был у всех на виду. Со спины Карла тоже не ударить – король восседал, почти прижавшись лопатками к стене, едва не с вершины свода задрапированной его личным стягом, синим полотнищем с золотыми лилиями, увеличенным в несколько раз.