Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) Страница 28

Тишина повисла недобрая, холодная, как январская ночь. Добря боялся дышать, мужики — тоже. Осколод восседал в кресле — лицо непроницаемое, глаза застыли, ладони бездвижно лежат на подлокотниках. Добря не знал от чего, но в комнате вдруг стало тесно и слишком жарко.

— Не уберег, — проговорил Осколод тихо. И пояснил, словно отвечая на немой вопрос артельщиков: — Боги наделили князей властью не для того, чтобы те подати собирали, а чтоб людей защитить могли. И от врагов, и от несправедливости. Не сдюжил Рюрик, не справился.

Он поднялся из кресла, кивнул на Добрю:

— А этот? Тоже против Рюрика выступил?

От столь пристального внимания мальчик чуть в обморок не упал. Сжался, ссутулился, отчаянно мечтая провалиться сквозь землю, и поглубже. Голос Вяча прозвучал хрипло, с замиранием:

— Нет… Это сын мой. Увязался. Догнал меня в Русе. Не бросил.

— В Русе? Так от Словенска-то до Русы далековато. И народ там суровый, помнится.

Глаза предводителя артельщиков блеснули, и хотя слезы мужчине не к лицу, он даже не попытался их скрыть.

— Вот… догнал.

— Смелый, — с улыбкой заключил князь. — И верный, а в наше время это редкость. А звать-то как?

В воздухе повисло молчание, странное, неуютное. Под взглядом князя Добря почувствовал себя голым.

— Зовут как? — повторил Осколод громче.

— До… Добря, — пробормотал мальчик и опустил голову. — Добродей.

Мальчишка не сразу понял, что князь не злится, а смеется. Странный у Осколода смех, как будто колючий.

— Да уж! Ничего не скажешь — смельчак! И, поди, тоже плотник?

Вяч развел руками. На губах, впервые за весь разговор, вспыхнула широкая улыбка. Остальные тоже улыбались. Корсак, который стоял ближе всех, одобрительно потрепал мальчонку по голове, взъерошив светлые кудри.

Веселье в голосе князя смутило Добрю ещё больше:

— Слышь, Добродей! А может, ну его, плотничество это? Хочешь дружинником стать? Мне ой как нужны смельчаки!

Мальчик захлебнулся вздохом, вытаращил глаза, но кивнуть не решился, а сказать тем более.

— Значит, согласен! — заключил Осколод. — Завтра, на рассвете, к воеводе приди, к Хорнимиру. Скажи, что тебя Осколод в отроки определил. Запомнил?

Добря не шевельнулся, стоял как громом пораженный, даже не моргал.

— Для вас, словене, тоже служба найдется. Раз вы теперь под моей рукой, буду защищать, как и положено князю. Как боги велели, как у людей заведено.

Глава 2

Добря был счастлив, как щенок, запертый в мясной лавке. Снова и снова вспоминал он разговор у Осколода, в мечтах отвечал на вопросы, что в яви сковали язык. И с каждым разом эти ответы становились умнее, смелее, даже чуток дерзости появилось. А воображаемый Осколод проникался к мальчику таким уважением, что готов был не в отроки принять, а в бояре.

Рассвета Добродей ждал, как старая дева свадьбы. Ворочался, ерзал, то и дело вскакивал, дабы выглянуть в окно — не проспал ли счастье. Ведь за молодецким храпом артельщиков и других работяг петушиного крика не услышать!

Вяча и его товарищей определили на дальнее строительство, где уже трудилось с полдюжины мужиков. Жить придется в общем доме, а работа, в сущности, простая, но важная. Князь вознамерился укрепить границы Киева, возвести сторожевые башни, построить оградительную стену. Но до стены, как объяснили артельщикам, дело если и дойдет, то не скоро — слишком хлопотно, долго, да и когда лесорубы столько деревьев повалят? Артельщики тем не менее были счастливы: князь определил довольствие, крышу над головой дал.

Мужики только начали продирать глаза, а Добря уже сидел у двери, готовый в любой момент вылететь на улицу и помчаться к княжескому двору.

— Не терпится? — догадался отец.

Добря не заметил грусти в голосе Вяча и на печальную улыбку внимания не обратил.

— Стало быть, последнюю ночь рядом провели, теперь будешь среди отроков жить.

Мальчик не ответил — это же и так понятно!

— Ты только не забывай, сынок. Заходи.

— А то как же! — воскликнул Добродей, бросился к отцу.

Объятья были торопливыми, недолгими. Отстранился Добря со смущением — он теперь взрослый, отрок! А взрослым не положено на батиной шее виснуть, только мелюзге. Сказал без тени улыбки, деловито:

— Ну, я пойду. А то князь велел с рассветом явиться, а рассвет — вот он.

— Иди, — кивнул Вяч. — Только заходи почаще…

Дверь общего дома скрипнула, последние слова плотника слились с этим звуком. Он смолк, голова бессильно упала на грудь.

Остальные молчали и подниматься с лежанок не торопились. Корсак так и вовсе притворился спящим. Теперь петушиные крики стали отчетливыми, громкими, будто эти горлопаны добрались до забытой богами окраины. Солнце поднималось все выше, стучалось в мутные окна.

— Пора, — пробормотал Вяч и повторил уже громче: — Эй! Подъем! Корсак, хорош спать! Работы непочатый край!

Отца Осколод почти не помнил, зато навсегда отпечатался в его памяти тот проклятый день, когда мать уложила Рюрика в свою постель.

Говорят, что яйца курицу не учат. Тогда Осколод негодовал, а на пороге тридцатилетия он уже был готов оправдать ее, а внезапное известие о смерти от рук неистового Вадима и вовсе примирило князя с покойной матерью.

Лехитская княжна, она рано была сосватана и столь же рано понесла, на четвертом году замужества потеряв супруга. Потом рассказывала, что сгинул за морем. Гибель отца подтверждали и те, кто ходил с ним на данов.

Молодой же Рюрик, сын венедского короля, имевшего с данами свои родовые счеты, княжил в Старграде. Когда Рюрик взял мать, Осколоду не исполнилось и двенадцати, но она — ещё полная жизни — уже боялась навечно остаться вдовой. Любила ли мать ярого князя бодричей? Или просто нашла в нём защиту и опору? Не спасла ли она этим самого Осколода от лихой участи? Дело прошлое, теперь не дознаться. Может, и не датский топор, а полянская стрела прервали жизненный путь Осколодова родителя.

Будучи старше нового мужа, лехитская княгиня постаралась убедить всех новых родичей, что ещё способна подарить ему наследника. Но сперва родилась Златовласка, а ждали мальчика. Полат родился следом, через год. В тот же год он, Осколод, впервые окровавил меч о да́на, справив тризну по отцу. Но после тяжёлых родов красота матери стала увядать, и спустя ещё пять лет от былой статности не осталось и следа.

Чтобы выбраться из-под ее опеки, чтобы не слыть вечным пасынком при ненавистном отчиме, надо было показать себя мужчиной. И если стать не мужем, то уже отцом. На летний солнцеворот, когда сходятся парни и девки, бывало, что и молодые вдовы искали себе пару, истосковавшись по мужской ласке.