Эндрю Николл - Добрый мэр Страница 29

Тибо множество раз приходилось читать эти слова, но сейчас ему казалось, будто он слышит их впервые. В них не было абсолютно ничего из того, что есть в словах, которые произносят во время венчания в церкви: ни поэзии, ни величавости, ни чувства. Это были просто казенные формулы, официальный язык которых не отличался от языка разрешения на содержание собаки или охотничьей лицензии, однако сегодня они неожиданно показались Тибо странно волнующими. Он прочитал слова, которые должен был повторить за ним Симон, представляя себе, что жених он сам и что произносит он эти слова для Агаты.

Она стояла поодаль, скромно опустив глаза на взятый у невесты букет, а он обещал ей хранить верность до конца своих дней и одновременно сознавал, насколько он нелеп и как вообще все глупо, — то самое дурацкое чувство стыда и приличия, которое принудило этих детей быть вместе, не давало ему приблизиться к такой женщине, как Агата.

Когда Тибо сказал:

— Можете поцеловать невесту, — по его щеке потекли слезы. Агата подняла глаза, увидела их и тоже немножко всплакнула.

— Ну и ну, глаза на мокром месте! — сказала она и отвернулась, чтобы вытереть слезы. Им удалось обмануть друг друга.

И церемония завершилась не втихомолку на заднем крыльце, а на ступенях у главного входа в Ратушу, под смех и дождь из конфетти, которое Петер выгреб из своих карманов (на самом деле это были собранные им за многие недели бумажные кружочки из десятков дыроколов, что стоят на столах десятков служащих).

Потом они опрокинули парочку рюмок в «Фениксе» («Только одну. Нет-нет, мне хватит. Ну ладно, ладно — но имейте в виду, это вы меня заставили! Только одну — и всё!»), после чего расстались, обнявшись на прощание («Шарф? Оставьте его себе. Нет-нет, это свадебный подарок!»), и разошлись по домам: Тибо пошагал по Замковой улице, Агата осталась ждать трамвая на углу у Ратушной площади, Петер поднялся по лестнице в свою квартирку, расположенную прямо над мясной лавкой — не лучшей в городе, но уверенно занимающей второе место, а новобрачные, Катарина и Симон, побежали, смеясь, вниз по склону холма навстречу будущему — что бы оно им ни готовило.

Агата посмотрела им вслед и попыталась понять, что она чувствует. Зависть? Жалость? Тоску по прошлому? Раздражение? Потом вздохнула и отвернулась.

Холодный ветер, продувавший Замковую улицу, нагнал Тибо на трамвайной остановке и донес до него отголоски смеха Катарины и стук ее каблучков по брусчатке. Неудачная — так он назвал ее. Теперь он упрекал себя за это. Это были — оба — заурядные, скучные, некрасивые дети, вслепую бредущие по заурядной, скучной, некрасивой жизни, — но, по крайней мере, они бредут не в одиночку. «Неудачная? — говорил себе Тибо. — Черт возьми, Крович, когда это ты успел стать таким высокомерным?»

Подошел трамвай. Час пик уже прошел, и в полупустом салоне легко было найти свободное место. Тибо сел рядом с двумя похожими на него самого пассажирами: преуспевающие, хорошо одетые мужчины средних лет, немного засидевшиеся в баре, поскольку торопиться домой особо незачем.

Через несколько остановок добрый мэр Крович сошел на углу у киоска и по улице, усаженной вишневыми деревьями, дошел до своей калитки по правую сторону дороги. Калитка, казалось, обессиленно прислонилась к ограде, словно пьяница — к фонарному столбу. «Надо что-нибудь с этим сделать, — подумал Тибо. — Нет, в самом деле, ну что это такое!» Нагнувшись, он прошел под березой, на которой висел на случай прихода гостей медный колокольчик, и увидел, что на нем сидит бабочка и стучит по ободку своими тоненькими, как конский волос, ножками. Когда он уже дошел до дома и сунул руку в карман за большим черным ключом от входной двери, ему все слышался тонкий-тонкий звон с противоположного конца садовой тропинки.

Несколькими минутами ранее в центре города Петер Ставо открыл дверь своей квартиры. На кухне стоял пар от тушеного мяса с клецками. Петер поцеловал свою толстую жену, простоявшую перед этой самой плитой все тридцать лет, что они жили вместе, а та хлопнула его кухонным полотенцем по шее и раздраженно сказала:

— Ничего не скажешь, рано ты сегодня! К тому же еще и пил.

Но когда Петер сел за стол, повернувшись к ней спиной, и открыл газету, она посмотрела на него и улыбнулась.

А на другом краю Дота Агата сошла с трамвая и, стараясь держаться прямо и идти ровно, свернула на Александровскую улицу, миновала магазин Октаров, поднялась по лестнице и на лестничной площадке у своей двери, рядом с мусорным ведром, увидела Гектора, пытающегося отскрести от сковородки обуглившиеся остатки пищи.

— Ээ… — сказал он. — Извини. Мы со Стопаком… Ты что-то задержалась, и мы решили попить чаю.

По лестнице плыл дымок. Внутри квартиры он был гораздо гуще.

— Пожарных вызвали? — холодно осведомилась Агата.

— Ну не надо так, — сказал Гектор. — Агата, я не хотел. Честно. Извини.

— Где Стопак?

— Там. Вздремнул немного. — Гектор глупо хихикнул. — Немного вздремнул, вот и все. Тяжелый день…

— Полагаю, весь день вы клеили обои в «Трех коронах»?

На это Гектор смог ответить лишь:

— Ну не надо так, Агата. Я не хотел. Честно.

Он стоял на лестничной площадке, держа в одной руке тупой нож, а в другой — обугленную и исчерченную серебряными шрамами сковородку, из-под неровных усиков торчала сигарета. Агата посмотрела на него и чуть не расхохоталась. Вот во что превратилась ее жизнь!

— Сковородку-то выброси, — сказала она. — Брось в ведро, и дело с концом. Она испорчена. Мне такая не нужна.

Гектор уже собирался в третий раз сказать, что он не хотел, но в последний момент передумал, молча положил сковородку в мусорное ведро и закрыл крышку.

— Я сделаю тебе бутерброд, — сказала Агата и прошла на кухню. Там она с холодной яростью гарпии принялась резать хлеб, строгать ветчину и откручивать крышки банкам с соленьями. Гектор молчал. Съев все, что ему дали, он сказал «спасибо» и ушел.

В четыре утра, когда Стопак проснулся на диване с ломотой в шее и присохшим к небу языком, тарелка с приготовленными для него бутербродами все еще пребывала там, куда Агата ее поставила — покачивалась в такт дыханию у него на животе.

Так и текла жизнь Тибо и Агаты — один день похож на другой, все как обычно. Утром они садились на трамвай в противоположных концах города, приезжали на работу, и Агата погружалась в дела и грустила, потому что в целом мире не было никого, кто бы ее любил и кому она была бы нужна, — в то время как за дверью, всего лишь за стеной, сидел добрый Тибо Крович, страдающий от того, что во всем огромном мире ему не был нужен никто, кроме госпожи Стопак.