Сергей Волков - Затворник Страница 29

Дорогу до уже открытых полуденных ворот одолели в четверть часа. Стражники, извещенные о ночной поножовщине, пропустили без разговоров, да и без извещений было ясно, зачем и куда идут. Здесь приставленный Зайцем слуга показал дорогу к месту проводов, и дальше тронулись так же безмолвно.

Добравшись на яр, Пила со спутниками аккуратно опустили тело на траву. Место здесь и правда было прекрасное: Позади с одной стороны темнела вдоль реки Новая Дубрава, на самом высоком и видном месте красовались разноцветные крыши и башенки боярских хором детинца. С другой стороны, вокруг подножия прибрежного холма, цветущий лес пестрел белым и сиреневым, словно сад. Внизу под обрывом струилась неширокая здесь Песчанка — в песчаных берегах, потому наверно так и называлась, а за ней, сколько хватало глаз, зеленые поля и рощи…

Поэтому, из-за красоты, дубравцы и приносили прощаться сюда — тут и там виднелись следы старых и новых кострищ. Многие прорастали травой и уже почти стерлись. Был в городе и особый человек, который собирал угли и пепел, дробил неперегоревшие кости, и увозил развеивать над полем.

Прислужники сняли с телеги и расставили стол и скамейки. После все вместе разгрузили воз, и сложили из поленьев четырехугольную стопку, длинной в полтора обхвата, а шириной и высотой — в два локтя. Покойника, не открывая мешка, положили сверху, лицом к небу, ногами — к полудню. Тогда работники отогнали телегу чуть в сторону, и сами расположились передохнуть поблизости. Коршун и Клинок сели за столом, а Пила, согласно обычаю — как ближайший родич, стал разводить огонь. Едва береста и мелкие щепочки разгорелись, он отошел и присоединился к товарищам за столом. Поленья, хорошо просушенные в гостиничной дровнице, занимались мигом, и огонь охватывал помост и лежащее на нем тело прямо на глазах.

Клинок налил из туеска вина в три кружки, и подвинул Пиле и Коршуну.

— Пей, да начинай, брат-пильщик. — сказал Коршун.

Пила выпил, не закусив протер губы рукавом, и начал песню.

Этим песням в Горюченском отцы сыновей не учили, не повторяли друг перед другом их слов — старшие их только пели по случаю, а младшие — таков был обычай и долг — тогда же запоминали. На памяти Пилы, их перепели множество раз, особенно в Позорные Годы, да и после тоже. Отец при Яснооке пел, провожая мать и дочь, и еще двух дочерей — в малолетстве Пилы, тогда же он простился со своими стариками. В других семействах тоже провожали, иные — и не по одному человеку, Пиле было, когда запоминать слова. А что не удавалось запомнить — то приговаривали по-своему, и уже такими прощальные песни запоминались детям и внукам.

Допев первую песню, Пила выпил еще, и разламывая хлеб, проговорил, также нараспев:

— Ты как все, пришел от Неба и Земли. И идешь в свой черед, как нам всем уходить, по огню и дыму, как по лестнице. Еще спал ты слеп под сердцем матери, а костер твой уже стоял сложенный. Так и всем на свете путь указан отроду, к Вечному Небу и к Сырой Земле. Мы поем, тебя провожая в путь, люди в свой черед и про нас споют. И под песни нашу преломят плоть. Тогда нашей силе — быть их силой, А нашей жизни — быть их жизнью. А мы в правнуках возвратимся вновь, и откроем глаза белому свету. И ногами ступим по сырой земле… Смерть тебе пришла, завтра мне придет, А жизнь — вечная…

Все выпили, закусили хлебом, и Коршун сказал:

— Это верно. Может быть, что так оно и есть. Жизнь — она вечная… И все мы когда-нибудь, умрем, но потом снова вернемся на белый свет.

— Только злыдням не видать вечной жизни. — сказал Клинок — Они себе выбрали другое — не по-людски, ни как им судьба положила, а захотели обмануть саму природу, и своим бесовским колдовством продлить себе век. За это ни Земля, ни Небо их не примут, и не возвратят к новой жизни. А обманывать судьбу без конца даже им не под силу, как они не хитры…

— А в Хворостове ведь не так говорят про жизнь и смерть? — спросил его Коршун.

— Нет, не так. И там огню не предают, а хоронят — закапывают в землю. Там верят, что после смерти люди попадают в подземный мир, где правит подземный царь. Мертвых он судит по их делам, а те, кто раньше умерли, говорят про зло, или добро, которое человек сделал им при жизни. И говорят они всю правду.

— Что ж, тогда злыдню тоже лучше на тот свет не спешить. — Сказал Коршун — Потому, что когда он явится перед подземным царем, то и твой — кивнул он Пиле — брат, и тот витязь, в теле которого он к вам приехал, и еще много, кого он погубил, укажут на злыдня окровавленными перстами…

— А про Краюху тогда бы так сказали: — сказал, подумав Пила — «Был он хоть и бестолковый, и работать не любил, зато парень был добрый и честный!»

Огонь тем временем охватил весь дровяной помост, и пылал, вскидывая языки пламени вверх больше чем на обхват.

Пила пропел другую песню. Когда замолчал, то выпили снова, и запел уже Коршун — То ли прощальная была его песня, то ли нет, но говорилось в ней тоже о мертвых: О том как духи злодеев, предателей и подлецов после смерти бродят, спотыкаясь, в темных закоулках призрачной страны, слепые и бессильные, и не могут обрести ни света, ни умиротворения. Люди же добродетельные, скончавшись, мирно блаженствуют, а герои и мудрецы — возвышаются среди прочих мертвых, и стоят рука об руку с богами, словно советники и воины… Так верили в Стреженске.

Спели еще немало песен пока горел огонь, а когда угасли над грудой углей последние язычки, то допили вино со дна туеска, съели оставшиеся от каравая корочки, встали из-за стола, и пошли в город. Слуги, увидев это, запрягли пасшеюся лошадь, забросили стол и скамейки в телегу и тоже поехали восвояси.

В комнате Пилу, Коршуна и Клинка встретил Рассветник. Пила, увидев его, прям испугался — на воине лица не было. Он был бледен, как Вепрь вчера, с темными синяками вокруг глаз, и чуть заметно трясся. Движения я речь его были медленными, и неловкими, словно Рассветник был очень слаб. Пила подумал, что спать он так и не ложился, и от Вепря с ночи не отходил, но и этого ведь недостаточно, чтобы так измотаться… Но все же, когда товарищи вошли, он встал с лавки поприветствовать их.

— Здравствуй! — поспешил Коршун поздороваться в ответ и усадить измученного друга. — Ну что, как ты?

— Ничего. — негромко, как будто чуть присипшим голосом, сказал Рассветник, усаживаясь обратно, а затем и ложась — Вепрю я, вроде бы, сумел помочь, он теперь поправится. Но к нему сами потом сходите, а сейчас он спит. И мне бы тоже передохнуть надо.

— Отдыхай, отдыхай, брат! — сказал Коршун — Тебе, вижу, тоже досталось…

Коршун с Пилой остались в комнате, а Клинок все же отлучился взглянуть одним глазком на Вепря. Вернулся скоро.