Ловец бабочек - Демина Карина Страница 3

– Слушай маму, – панна Гуржакова взбила кружево, которым был оторочен вырез. Не то, чтобы вырез этот был так велик, чтобы нуждаться в кружевной вуали, скорее уж следовало признать, что демонстрировать Гражине было нечего, а кружево… кружево и молодая девица – это так привычно. – Мама плохого не посоветует. И рот прикрой.

Гражина послушалась.

За свои восемнадцать лет она твердо усвоила: не надо спорить с мамой.

Панна Белялинска тоже проснулась на рассвете. Вообще следует сказать, что спала она в последнее время весьма дурно и причиной тому были вовсе не мигрени, на которые она привыкла ссылаться в обществе, как на болезнь приличную и даже присталую особе ее положения. Нет, мигрени мигренями, а бессонница…

Она повернулась к супругу, который спал на своей половине кровати, благо, та была достаточно широка. Калачиком свернулся. Одеяльцем укрылся. И сопит, такой отвратительно беззаботный. Этот невозможный человек даже причмокивал губами во сне. Этого ранимая душа панны Белялинской вынести не могла. И достав из-под кровати мухобойку, она с наслаждением шлепнула супруга по лысине.

– Что?!

Тот подскочил, смешной и нелепый в широкой ночной рубахе.

И колпак потерял.

И теперь седые бачки топорщились, один ус был выше другого, и вовсе походил пан Белялинский на взъерошенного дворового кота.

– Спишь? – спросила панна Белялинска и голос ее сорвался на шипение. – И совесть тебе не мешает?

– Сплю. Не мешает, – супруг протер глаза. – А тебе все неймется… я же сказал, надо просто немного подождать…

– Мы уже третий год ждем, – она сняла ночной чепец и пристроила его на мраморную голову государыни, подаренную ей панной Гуржаковой к юбилею. Не государыни, само собой, но панны Белялинской, которая в прошлым годе изволила отметить именины, о числе лет прожитых скромно умалчивая.

Голова раздражала своей мраморной никчемностью, но была все лучше парпоровой напольной вазы, подаренной за год до того.

– Тебе не кажется, что ожидание несколько затянулось? Скоро все узнают, – она тоненько всхлипнула. Некогда сам намек на слезы приводил пана Белялинского в ужас, а ужас заставлял исполнить любую прихоть прелестной Ганночки. Следует отметить, что пользовалась она этим не так и часто, в особых, так сказать, случаях.

Но и тех случаев, выходит, за двадцать лет браку набралось изрядно, а может, дело не в них, но в том, что за прошедшие годы пан Белялинский возмужал и очерствел душой, а потому лишь поморщился.

– Прекрати, Ганна…

Две слезинки покатились по щекам, но супруг лишь отвернулся.

Невозможный человек!

Ганна подошла к зеркалу.

Ах, годы пролетели, и куда подевалась смуглявая кокетка? В темных волосах седина блестит, и такая поганая, что красишь ее, красишь, а она все одно вылезает. И ладно волосы. Вон, в уголках глаз давно уж появились гусиные лапки морщин. Щеки чуть обвисли, наметился второй подбородок. Панна Белялинска разглядывала себя с неудовольствием отмечая и тени под глазами, и нездоровую бледность исключительно нервического происхождения. Этак со всеми заботами нонешними она и состарится до сроку! И в могилу сойдет.

Себя стало жаль неимоверно.

– Успокойся, – Феликс обнял.

Невысокий.

Полноватый.

Он и прежде-то гляделся не парою ей, и сам-то так думал, а она не спешила разубеждать, но напротив при всяком удобном случае подчеркивала, сколь много потеряла, на сей брак согласившись. Имя… звание… титул тятенькин… и все одно, что за титулом этим пустота. Имение тятенька заложил и перезаложил, а деньги спустил в вист…

– Скоро все станет, как прежде, – Феликс умел быть убедительным.

Он, начиная ухаживать, робел и краснел, сам шалея от собственной смелости… как же, купец… всего-то купец… и ладно бы из первой сотни, но нет, за душой – лавчонка и прожект смелый по тем временам. А она поверила…

Разглядела…

И согласилась, решивши, что уж лучше купец, чем тихое увядание в рассыпающемся доме. Надоело ей мерзнуть и есть запаренную сечку, которую вроде как для скота покупали, только скота не было… ах, она по сей день помнит вкус подгорелое пшенки, что маменька варила…

…никогда больше….

…что угодно, только не нищета…

– Мне обещали новый товар, – шепот Феликса спугнул тени.

…пыль в углах… слуг пришлось рассчитать, оставив лишь полуглухую старуху, которой идти было некуда, вот и согласилась за еду работать. Девочки жаловались поначалу, после привыкли помогать одна другой. Но в глазах их Ганне виделось знакомое…

…страх.

…если узнают… когда тятенька проигрался крупно, когда вынужден был продать все более-менее ценное в доме, а потом и сам дом, тогда-то все и переменилось. Исчезли маменькины приятельницы… и бонна… и горничная… и все-то люди, которых прежде было множество, и каждый норовил уважение выказать.

– Особый… дорогой… – Феликс убрал седеющую прядку и поцеловал шею. – Только…

– Незаконный?

Ей не было нужды слышать ответ. Сама понимала. Это прежде-то Феликс с Хольмом торговал. Один. Рисковый. Почти безумный, как полагали одни, не понимая, что это безумие приносит золото, а золото…

…шоколад.

…шубка соболья, которую он купил Ганне с первой крупной сделки…

…дом этот и все, что в доме…

И ведь не было ничего незаконного… травы, зелья… потом уж кое-что не совсем обычное, на любителя… нет, Ганна предпочитала не лезть в мужнины дела, довольствуясь лишь тем, что знала – эти дела выгодны. И кто мог предположить, что все настолько переменится?

И вот теперь…

– Это опасно, – не стал отрицать Феликс. – И я не дал еще согласия…

– Так дай!

Чего он медлит? Ждет, когда Ганна сама вынуждена будет взяться за ведро и тряпку? Полы дубовые грязью заросли, не говоря уже о коврах. Тех коврах, которые еще остались в доме.

– Ганнушка, – он отступил. – Я люблю и тебя, и девочек…

– Любишь? Тогда почему, – она подхватила метелку из перьев и ткнула ею в круглое лицо мужа, – почему я живу в такой нищете… мы живем…

Метелка упала с глухим стуком и покатилась по полу.

– Ты ведь обещал, помнишь? Что я не буду ни в чем нуждаться, что… а теперь вот…

– Мы можем продать дело, – Феликс руки убрал. – И этот дом. Зачем нам такой большой? Мария скоро выйдет замуж. Да и у Бавнуты поклонников хватает, думаю, в девках не засидится. А мы переедем.

– Куда?

Она с трудом удержала кривоватую усмешку.

Поклонники?

Сколькие останутся, узнав, что богатая невеста вовсе не так уж богата?

– Да хоть куда… главное, маленький домик для нас двоих… помнишь, как мы когда-то мечтали… а девочки будут наезжать…

Маленький домик?

О да, она прекрасно знает, что такое маленький домик с дрянной печью и земляным полом.

– Нет.

Никогда.

Ни за что!

Она помнит, как былые подруги матушки отворачивались, завидя ее в городе, а то и вовсе спешили исчезнуть, будто бы по каким-то своим важным делам, а на деле опасаясь, что она, некогда гордая княжна Вихтюкова, попросит о помощи…

…если и не попросит, то… несчастья заразны.

Нет, панна Белялинска скорее умрет, чем допустит повторения. И супруг, понимавший ее всегда – это свойство его удивляло – тихо произнес.

– Деньги обещают очень хорошие, но… то, что придется сделать… это не только незаконно, но и опасно… если меня поймают…

– Сделай так, чтобы не поймали, – Ганна не желала знать больше, потому как знание лишнее сделало бы ее соучастницей, да и вынудило бы принимать решение.

Вздох.

Тишина.

И рассвет за окошком брезжит. Окошко бы вымыть не мешало, но старуха отказывается. Она упряма и злоязыка, понимает, что и панне Белялинской деваться некуда, вот и позволяет себе больше, чем может позволить воспитанная прислуга.

– Чего ты боишься? – наконец, произнесла Ганна, присаживаясь на край постели.

Простыни льняные с вышивкой…

…простыни не продашь, верней, дают за них слишком мало…