Владимир Пекальчук - Жестко и быстро Страница 3

Впрочем… да, все на своих местах. Я упал вниз, на камни, но не умер мгновенно, и все, что сейчас вокруг меня, — всего лишь предсмертная галлюцинация. Жарко и хочется пить — потому что я истекаю кровью, а раненым всегда хочется пить. И весь этот фантасмагорический пейзаж — просто образы, которые перематывает мой умирающий мозг. Хотя… если верить ученым, предсмертные видения — неуправляемая агония мозга, люди, пережившие клиническую смерть, рассказывали, что все происходило независимо от них и даже над откровенно бредовыми образами они не задумывались, так как возможности осознанно думать у них не было. А я — думаю. Я критически осмысливаю происходящее, я контролирую и направляю свои мысли. Мыслю — следовательно, существую.

Только мое осознанное мышление по-прежнему отказывается дать ответ на простой вопрос: где я?

Вот и скала. Я без сил падаю с той стороны, где на песке — узкая полоска тени. Здесь не так ужасно, но все равно мучительно жарко, все тело горит от солнечных ожогов. Есть объяснение, которое дает ответы на все вопросы, кроме одного, — я в аду. Но если так — то за что? Чем я заслужил это?

Проматываю в голове картины из прошлой жизни. Вот я охочусь на кабана — просто я хочу есть. Скотобойня… Я пошел туда не только чтоб заработать, но и чтобы проверить свою силу. Но свиней убили бы так и так, и не всегда деревянный молот дарил им мгновенную смерть, а я неизменно убивал их с первой попытки. Вот я путешествую в горах, дерусь с медведем и получаю от него шрам на всю жизнь, но не я напал на него. Моя работа в Токио? Я никогда в жизни не нарушил святой принцип карате — не применять свою силу против другого человека иначе чем для защиты себя и других. Я никогда не проявлял жестокости. Жесткость — да, ровно столько, сколько было нужно, но никогда ни с кем не поступил излишне жестоко. Весь мой путь был примером того, чему я учил своих учеников. Я никогда не отнял человеческую жизнь хотя мне пару раз выпадали и возможности, и достаточные моральные причины для этого, и юридические основания, — но я ни разу не нанес смертельного удара другому человеку.

Так за что я здесь? Не брал чужого, уважал и чтил ками,[1] поклонялся духам павших в храме Ясукуни, всю свою жизнь жил как воин и умер как воин, защищая других. Разве не за служил я места в храме Ясукуни? Или хотя бы просто тихого местечка среди других ками?

Никто не ответил мне. Что ж, я снова, как тогда в Токио, один-одинешенек во враждебном окружении, мне не привыкать. Правда, там это были разъяренные бунтовщики, с которыми я мог справиться. Здесь это солнце и жара — противники, для кулака неуязвимые и недостижимые.

Ладно, надо встать и идти дальше. Даже если я мертв и смерть мне уже не грозит — валяться на этой жаре бесконечность не вариант. Надо что-то делать, я пока не знаю, что именно, но не собираюсь сдаваться.

Я никогда не сдавался при жизни, не сдамся и после смерти.

С трудом поднимаюсь и иду вдоль скалы, стараясь держаться в тени. В голове шум, ноги слушаются с трудом, но я иду. У меня выбора-то нет, надо идти. Если повезет — найду место, где смогу забраться повыше и осмотреться.

Но прямо за небольшим выступом меня ждал сюрприз: в скале зияла чернота пещеры. Проем — три метра в высоту, четыре в ширину. Прямо подарок, внутри наверняка будет не только полная тень, но, должно быть, и чуточку прохлады. Все относительно, конечно, плюс сорок — это пекло страшное, но, когда находишься на солнцепеке в пятьдесят, — сорок по Цельсию все равно что райский уголок.

Внутри действительно чуть прохладнее, и радости моей пределов нет. Передышка, хвала местному ками. Избавление от жуткой жары — сказочное облегчение, даже несмотря на то, что жажда терзает похлеще медведя.

Сажусь у стены, она кажется прохладной, но попытка прислониться вызывает неприятную боль: кожа спины обожжена беспощадным солнцем. Прислоняюсь все равно: надо дать отдых уставшим мышцам тела, а боль… Для того, кто закалял свое тело ударами бейсбольной биты, это пустяк.

Закрываю глаза, измученные слепящим светом, после яркой пустыни в пещере темнее, чем ночью безлунной. Измотан так, что вставать и куда-то дальше идти не хочется, но придется, если только я не собираюсь просидеть здесь, страдая от жажды, до конца времен. Буддистам и христианам в этом плане получше, первые верят в последний приход Будды, вторые — в Армагеддон. А я синтоист, да и то не особо рьяный, так что не уверен, наступит ли конец времен вообще. Перспектива нерадужная.

Постепенно шум в ушах идет на убыль, сердце успокаивается, к жажде я постепенно начинаю привыкать, как и к боли в обожженных, израненных конечностях и спине. Обостряются другие чувства — и вот мои ноздри начинают чуять нечто знакомое. Запахи детства. Ничего приятного, просто запах разложения плоти, очень слабый. Он знаком мне по военным годам и скотобойне, не спутаю. Где-то есть что-то гниющее, но запах едва заметен, либо источник далеко, либо очень старый и потому слабо пахнет.

Хм… А ведь признак нехороший. Пещера, запах разлагающейся плоти… неужели логово зверя? Я без понятия, какая тварь может обитать в этом раскаленном аду, но… Правда, есть и второй вариант: где-то поблизости труп другого путника, который нашел здесь укрытие и скончался. И в обоих вариантах для меня содержится важная догадка: запах разложения — это и есть запах смерти. Однако в аду, где все уже и так мертвы, смерти нет. Я не знаток по загробным мирам, но… Логика, чтоб ее.

Открываю глаза и вглядываюсь во мрак. Глаза немного отвыкли от яркого света и потому начинают что-то видеть. Точнее — очень слабый свет, исходящий от сталактитов. Раньше я не различал его, так как для зрения, приспособившегося к ослепительному дню, свечение сталактитов больно уж слабое.

Однако одно я вижу точно: пещера есть лишь начало хода вглубь скалы. Исследовать? А почему бы и нет, альтернатива все равно только одна — наружу, в пылающий ад… Кстати!!! Ведь сталактиты образованы благодаря стекающим каплям влаги, а это значит, что их можно полизать. Здесь, у самого входа, они высоко и короткие, влаги тут мало, воздух сух. Но в глубине, может быть, я смогу найти влагу или даже ручеек. Знаю, что размечтался, но… а вдруг?!

Поднимаюсь с трудом, но с удивлением отмечаю, что за этот непродолжительный отдых сумел немного восстановиться. Будь мне лет тринадцать, я бы не удивился, но для восьмидесяти это как-то слишком… С другой стороны, в экстремальных ситуациях человек способен на многое из того, что в обычных условиях кажется запредельным, и если бортмеханик русского полярного летчика, вспрыгнувший на высокое крыло самолета при встрече с белым медведем, еще не очень удивляет, то старушка, встретившаяся с бурым и забравшаяся на двадцатиметровую сосну, — это уже что-то чуть более поразительное. А я, если вдуматься, в такой же передряге, что и та бабулька.