Александр Прозоров - Донос мертвеца Страница 3

Русичи сразу поворотили коней и кинулись наутек — но вдруг один остановился, опустил копье и ринулся в самоубийственную атаку на более чем тысячную ливонскую армию. От головного отряда крестоносцев отделился рыцарь, который помчался навстречу.

Тяжелые кони молотили речной лед с такой силой, что дробное эхо отдавалось далеко во все стороны, и на миг серву показалось — всадники скачут не вдалеке, а прямо под ним, с обратной стороны толстой ледяной корки. Прослав поднялся в санях, спрыгнул на снег и прошел вперед, взял кобылку под уздцы, сам внимательно вглядывался в разгорающуюся схватку.

Два закованных в железо человека мчались навстречу друг другу все быстрее, быстрее, быстрее… Столкнулись! Промелькнули над головами копья, взметнулись в воздух тонкие лошадиные ноги, покатились по льду, словно кули с зерном, человеческие тела.

Серв испуганно перекрестился и погладил Храпку по теплой морде. Но нет, русич встал, побрел к мелко трепыхающемуся рыцарю.

Прослав повернул лицо к кобылке и, пряча довольную усмешку, поцеловал ее между глаз, ковырнул наросшую в ноздре сосульку и только тут спохватился, что обоз стоит. Он отбежал к саням, подхватил попону, тщательно укрыл свою разгоряченную кормилицу. Опять посмотрел вперед.

Там на одинокого пешего ратника неслось с копьями наперевес сразу три крестоносца. Еще один, далеко огибая опасного врага, возвращался к отряду, роняя с обвисшей руки крупные, заметные даже на таком расстоянии капли крови. Двое других русичей мчались своему соратнику на подмогу, но явно не поспевали.

Серв опять перекрестился, отвернулся. Сходил до саней, сгреб охапку сена, поднес лошади. Не удержался и снова поворотил голову.

Из русских в живых остался уже только один. За его спиной бродило три лошади с опустевшими седлами, а навстречу мчался еще один крестоносец. Прослав закрыл глаза. Он отлично понимал, что не имеющего даже пики ратника сейчас убьют, и не хотел этого видеть.

В памяти всплыло далекое воспоминание о том, как совсем молодым, еще неженатым парнем на лесной дороге, ведущей от Дерпта в Сапиместку он еще с пятью такими же рабами неожиданно встретил одинокого крестоносца. Наверное, все обошлось бы как всегда: они, скинув шапки, склонились бы в поклоне, закованный в железо немецкий дворянин проследовал бы мимо. Но лошадь споткнулась, захромала. Рыцарь начал что-то кричать, зачем-то схватился за меч. И тогда они, сделав вид, что хотят помочь, сбили его с седла и отволокли в лес. А там развели костер, и сначала просто жарили на нем парное мясо заколотого коня, с удовольствием слушая крики беспомощного орденца, а наевшись, прямо в доспехах кинули его в огонь, призывая, по древнему обычаю, богов Перкуно, Потримпо и Патолло, и спев в их честь песню утренней звезды. При таком жертвоприношении полагалось еще играть на флейте — но флейты у них с собой не было.

Потом они довольно долго боялись, что крестоносца начнут искать — но древним бога жертва, видать, пришлась по душе, и они отвели мысли проклятых рыцарей от поисков своего собрата.

Поблизости кто-то громко восхищенно выругался — раб кавалера Хангана не выдержал и опять открыл глаза. Стянул кожаную шапочку с длинными ушами и отер лицо: да, конечно, русский погиб — но и крестоносца в седле тоже не осталось. Серв ободряюще похлопал неторопливо пережевывающую сено Храпку по шее и, не в силах побороть любопытства, пошел вперед.

А там действительно было на что посмотреть. Брезгливо обходя распластавшихся на снегу русских бородачей, кнехты сносили в сторонку и укладывали бок о бок погибших рыцарей. Получалось, что русский дозор в короткой стычке убил двух крестоносцев и одного ливонца. Неподалеку стонал подданный дерптского епископа барон Аугуст де Толли, хорошо знакомый Прославу — дворянин часто приезжал в Кокаверский монастырь. Ему, обрезав кирасу и наплечье, старательно заматывал руку через плечо его оруженосец, щедро подсовывая под тряпку светлый болотный мох.

Еще двое рыцарей скрипели зубами, дожидаясь мгновения, когда доспехи снимут и с них. У одного на левом плече от удара тяжелого русского кистеня осталась вмятина, в которую мог бы поместиться кулак взрослого мужчины, у другого такая же вмятина красовалась на правом боку. Единственное, что могло утешить благородных дворян — они, в отличие от барона де Толли, не потеряли ни капли крови.

Громче всех ругался, как ни странно, не кто-то из раненых, а командующий армией сын великого магистра Готарда Кетлера рыцарь Иван. Поначалу выдержанный, уравновешенный и хладнокровный, он, по мере развития кампании, все чаще и чаще срывался и начинал повышать голос.

— Успокойтесь, сын мой, — звучно остановил его дерптский епископ. — Зато мы не позволили известию о нашем появлении уйти из этих лесов. Расплата язычников еще впереди.

Кавалер Иван и вправду перестал ругаться и тяжело вздохнул:

— Тут вы правы, господин епископ. Уничтожив русский дозор, мы лишили разведчиков возможности передать своим вождям предупреждение о подходе вражеской армии. К тому же, мы получили еще шесть великолепных боевых коней. Но платить двумя рыцарями за каждого уничтоженного язычника! Это слишком высокая цена…

Крестоносец поморщился, отвернулся от собеседника, и взгляд его упал на серва. Прослав моментально склонился в низком поклоне и стал тихонько отступать в сторону. Больше всего он боялся, что командующий сейчас прикажет ему забрать раненых или убитых, и везти в Сапиместку. Это означало, что поход для раба и его лошади окончится навсегда — а воевать Прославу с каждым днем нравилось все больше и больше.

Это раньше, будучи мальчишкой, он все время боялся, что кавалер Ханган загребет его с собою в поход, и где-нибудь в Литве такие же братья-славяне изрубит его на куски, истыкают копьями, расстреляют из луков и арбалетов, и останется он гнить в какой-нибудь выгребной яме неизвестного ему города. Однако сейчас его мнение о военном деле изменилось совсем в другую сторону.

За тот месяц, что серв провел при осадившей Гдов ливонской армии, он раза три съездил в Сапиместку, отвозя туда раненых и доставляя назад мороженое мясо, гусей, ядра и кули с порохом для бомбард. За это время он дважды заезжал домой, каждый раз прихватывая по утаенной свиной полти, заполучил настоящий золотой, также отданный жене, сам каждый день от пуза отъедался мясом и гусятиной, а его Храпка едва ли не впервые в своей жизни ела зерно чаще, чем сено. Кобылка заметно округлилась и повеселела — тем более, что и работой ее в походе сильно не утруждали.

Что же касается убитых — то их серв видел только раз, когда ринувшиеся в проломленную стену Гдова ландскнехты неудачно угодили под залп русских пищалей. Раненые были, это точно. Но пока он вез их в монастырь, сокрушались они куда больше не о боли, а о том, что делить новую добычу товарищи станут без них, да тому, что полученные за поход дублоны уже пропиты и проедены, а новых теперь не дадут.