Евгений Лукин - Разбойничья злая луна Страница 3

Ар-Шарлахи надеялся вздремнуть, но тут рядом затеяли горячий и на редкость содержательный диспут о том, скольких человек мог вынести один верблюд. Тот же Ганеб, к примеру… Самым горластым спорщиком оказался старик каторжанин.

– Пятерых? – презрительно вскрикивал он. – А сорок не хочешь? Пя-те-рых!

– Да это что же они? С каторгу, что ли, были?

– А хоть бы и с каторгу!

Послышалось недоверчивое хмыканье.

– Чего ж они все сдохли, раз такие здоровые?..

– Потому и сдохли! Их же через горы вели! А что им в горах жрать? На вершинах снег один да лед!..

– А я вот чего не пойму, – вмешался еще один голос. – Ну ладно, здоровые они были, с каторгу, ладно… А товары-то на них как возить? Тюки, ящики…

– Н-ну… – Старик замялся, покряхтел. – Под брюхо видать, подвешивали.

– А почему не на спину?

– На спину! На спине – люди…

– В задницу заталкивали, – не подумав, проворчал Ар-Шарлахи и был изумлен взрывом хохота. Негромкая реплика легла в паузу как нельзя удачнее.

Каторжане ржали самозабвенно, с завизгом. Крикливый старикан пытался их переорать, но с тем же успехом он мог бы соперничать с ревом песчаной бури. А тут еще кто-то предположил, постанывая, как в таком случае этих самых верблюдов разгружали, – и хохот грянул вновь.

Посмеиваясь, подошел хозяин, стал слушать.

– Безбожник ты!.. – заходился старикан. – Вот и видно, что в Харве учился, набрался у голорылых!.. Ученый! Да как у тебя язык повернулся?.. Про верблюдов – такое! Да на них твои предки в этот мир пришли!..

– Э! Э! Скарабеи! – встревожился хозяин. – А ну давай о чем-нибудь другом! Этак вы меня и впрямь на рудники укатаете…

Договорить он не успел, потому что в следующий миг со стороны красноватой пустыни Папалан нахлынул морок. Горизонт словно размыло, и в небе внезапно опрокинулась, зашевелила барханами невиданная зеленовато-серая пустыня. Ар-Шарлахи медленно поднялся с коврика. Он не раз читал о таком и слышал, но видел это впервые. Вокруг задвигались, вставая, испуганные каторжане. Послышались сдавленные восклицания, шумные судорожные вздохи.

– Что это?

В синевато-серых волнующихся барханах тонул странный корабль – с мачтами, но без парусов. Серый, ощетинившийся какими-то трубами… Пустыня вобрала его необычно массивное тулово так глубоко, что колес уже не было видно. Да нет, колес просто не было… Не было и быть не могло.

– Море, – глухо сказал Ар-Шарлахи, и в этот миг видение сгинуло. Несколько секунд все стояли не шелохнувшись и слепо смотрели в опустевшее небо над красной щебнистой равниной.

– А… а что это… море? – заикаясь, спросил подросток.

– Смерть, – жестко бросил кто-то из каторжан. – Увидел – значит готовь полотно и рой яму…

– Без корабля – оно бы еще ничего… – испуганно бормотал старик. – А вот с кораблем…

Подросток тихонько завыл. Мысль о скорой смерти ужаснула мальчишку.

– Да заткните ему рот кто-нибудь, – сердито сказал хозяин и резко повернулся к Ар-Шарлахи. – Дед болтает, ты в Харве учился… Должен знать… В книгах-то что об этом сказано?

Ар-Шарлахи неопределенно повел плечом, украшенным тремя складками.

– Премудрый Гоен утверждает, что это царство мертвых. Потому так и называется – море… Попасть туда можно только после смерти. А живым оно является лишь в миражах – как напоминание.

– А другие? – жадно спросил хозяин. – Другие что пишут?

– Ну… Андрба, например, возражает Гоену и говорит, что искупавшийся в морской воде станет бессмертным.

– Да? – с надеждой переспросил хозяин и тут же спохватился: – Постой-постой, а что толку купаться, если помер? Живым-то туда не попасть…

Ар-Шарлахи осклабился под повязкой:

– А вот об этом премудрый Андрба умалчивает…

Глава 2

Судья собственной тени

Полдень уже дохнул горячим ртом на маленький оазис, до сих пор по привычке именуемый тенью Ар-Мауры, а в глинобитном дворике с высокими стенами, выложенными голубыми с пунцовой прожилкой изразцами, было прохладно и сумрачно. Листва, провисающая подобно потолку, просевшему под собственной тяжестью, мерцала крупными каплями влаги. На плоских чистых камнях стояли прозрачные лужицы.

Добровольно в этот гулкий дворик старались не попадать. Это там, снаружи, на выжженных солнцем кривых улочках с их мягкой белой пылью и сухими арыками, ты мог куражиться, шуметь, строить из себя отчаянного. Здесь же, в остолбенелой тишине и прохладе, немедленно пробирал запоздалый озноб, а отчетливый, внятный звук оборвавшейся капли заставлял вздрогнуть.

Сам досточтимый Ар-Маура, в прошлом владыка, а ныне судья собственной тени, огромный, грузный, восседал, как и подобает чиновнику государя, не на коврике, а на высоком резном стуле. Один глаз судьи был презрительно прищурен, другой раскрыт широко и беспощадно. Белоснежная повязка небрежно приспущена чуть ли не до кончика горбатого мясистого носа. И хотя смотрел досточтимый исключительно на обвиняемого, каждый из свидетелей, несомненно, успел уже десять раз раскаяться в том, что ввязался в эту историю.

Владелец кофейни (стражников кликнул именно он) судорожно сглотнул и поправил свою повязку, подтянув полотно до самых глаз. Опасливо покосился на дверь и тут же, спохватившись, снова уставился на судью.

По сторонам узкой входной двери замерли два голорылых идола – стражники из предгорий. Лица – каменные. Металлические зеркала прямоугольных парадных щитов недвижны, словно не в руках их держат, а к стене прислонили. Бесстыжий все-таки в Харве народ… Весь срам наружу, как у женщин: рот, нос… Тьфу!..

Еще один голорылый идол возвышался у крохотного фонтанчика, тоже неподвижный, но по несколько иной причине. Государь единой Харвы, непостижимый и бессмертный Улькар, был изваян из мрамора в обычной своей позиции: гордо вздернутая и чуть отвернутая в сторону голова, в руках – пучок молний и свиток указов. И тоже весь срам наружу. Вот и поклоняйся такому…

А досточтимый Ар-Маура все смотрел и смотрел на обвиняемого. Не то брезгливо, не то с ненавистью. Наконец вздохнул и покосился на истца, с самым преданным видом подавшегося к судейскому креслу.

– Говори… – прозвучал равнодушный хрипловатый голос.

Истец зябко повел плечами и начал торопливо и сбивчиво:

– Досточтимому Ар-Мауре… да оценит государь его добродетели… известно… – Тут владелец кофейни кое-как совладал с собой и продолжал дрожащим от обиды голосом: – Заведение у меня, любой скажет, приличное… для достойных людей… Пришел – значит пей, в кости играй, беседуй… А чтобы песенки петь – это вон на улицу ступай… Домой вон иди и пой…

Тут судья как бы поменял глаза: широко раскрытое око презрительно прищурилось, а прищуренное – хищно раскрылось. Истца это поразило настолько, что он осекся на полуслове.