Юрий Нестеренко - Крылья Страница 3

Но они, по крайней мере, могли летать — хотя бы внутри клетки. Я смотрела на них с завистью — не в том, конечно, смысле, что хотела бы стать животным, но ведь можно, к примеру, завидовать долголетию дерева, вовсе не желая стать растением… Почему, ну почему они могут летать, а я — нет? Ведь мои крылья ничуть не хуже!

Однако пора наконец рассказать, что случилось в тот день, когда толпа селян ворвалась в наш дом. Они бы убили и меня, и маму, но ей удалось вырваться и убежать, держа меня на руках. Далеко бы она все равно не убежала: почти трехлетний ребенок весит уже довольно много, а среди преследователей хватало здоровых, сильных мужчин. Ее почти настигли на дороге, идущей мимо деревни, но как раз в это время по дороге проезжал всадник. Эпидемия Багровой Смерти только начиналась, и дороги еще не были перекрыты.

На нем был черный бархатный костюм с алыми отворотами и высокие сапоги, на левом боку висел меч (что выглядело несколько странно, ведь дворяне в наше время почти сплошь перешли на шпаги, а на солдата он никак не походил), а справа из-за пояса торчал длинноствольный пистолет, которого мама в первый момент не заметила. Она бросилась к этому аньйо, ища у него защиты, хотя и понимала, что благородный господин вряд ли захочет вмешиваться в крестьянские дрязги.

Однако он не обманул ее ожиданий.

— Стойте! — властно скомандовал он, и толпа остановилась, хотя он не касался оружия. — Что вам надо от этой женщины?

— Господин, она и ее дьявольское отродье навели Багровую Смерть на селение!

— Она больна? — Он всматривался в мамины черты, ища признаки болезни, но после доставшихся ей побоев и быстрого бега трудно было сказать что-то определенное.

— Здоровехонька, господин! А у нас уже трое умерли!

— Ну так и оставьте ее в покое! А дьявольским отродьем вы, очевидно, именуете этого беспомощного ребенка? Нечего сказать, достойный противник для целой толпы здоровых олухов!

— Да вы посмотрите, господин! Разве вы не видите? Он склонился в седле, протягивая руки, и жест его был столь властным и решительным, что мама послушно отдала меня ему. Это единственный эпизод того дня, который я помню сама, а не знаю со слов матери — надо мной склонилось лицо чужого мужчины. Никогда прежде никто, кроме мамы, не рассматривал меня так близко. В первый момент я испугалась, но тут он принялся осторожно ощупывать мои крылья, и я засмеялась — мне стало щекотно.

— Удивительно, — пробормотал он. — Такие большие… Значит, из-за этого они и хотят тебя убить? — обратился он к маме.

— Да, господин.

Он задумался на какой-то момент. Толпа истолковала это как нерешительность и подалась вперед. Но он вытащил из-за пояса пистолет и наставил его на селян. Хотя в пистолете, разумеется, была только одна пуля — если он вообще был заряжен, — это подействовало. Недовольно ворча, наши преследователи попятились.

— У тебя есть муж или другие дети? — продолжал расспрашивать он.

— Нет, господин. Мой муж погиб в море, и Эйольта — наш единственный ребенок.

— Хорошо. Моя жена умерла, и мне нужна женщина, которая смотрела бы за домом и вела хозяйство. Если ты согласна, я увезу тебя в город.

Окруженная с трех сторон толпой погромщиков, могла ли мама раздумывать? Она лишь робко кивнула, опасаясь, что это предложение окажется жестокой шуткой. Но всадник молча помог ей вскарабкаться на круп своего тйорла, передал ей меня и вновь взялся за рога животного. Никто из селян не осмелился встать на пути скакуна; лишь какой-то парень похрабрее в бешенстве прокричал: «Багровая Смерть придет за тобой!» — и тут же поспешил спрятаться за спинами соседей.

— У меня со смертью свои отношения, — усмехнулся всадник и дал шпоры тйорлу.

Романтики, вероятно, решили бы, что он спас мою мать, будучи очарован ее красотой; но хотя она действительно красивая — даже сейчас, а в те годы и подавно — вряд ли в такой версии есть хоть капля правды. Избитая, в разодранном платье, в тот момент она никак не выглядела очаровательной, да и до брачного сезона было еще далеко. Думаю, при всей внешней сумасбродности такого поступка за ним скрывался практический расчет — этот аньйо рассудил, что лучше всего взять в дом женщину, обязанную ему жизнью; рассуждение тем более резонное, что далеко не всякая женщина согласилась бы переступить порог этого дома, а переступив — не демонстрировать при каждом удобном случае, что пошла на великую жертву.

По пути они ни о чем не разговаривали. Он даже не спросил у мамы, как ее зовут. Часа через два они въехали в ворота Йартнара, столицы одной из одиннадцати ранайских провинций. Был уже поздний вечер, прощальные лучи солнца пробивались между зубцами городской стены, а голубой серпик Лийи, напротив, сиял высоко над северным горизонтом. Но Лийа в этой фазе давала слишком мало света, а фонари даже в таком крупном городе, как Йартнар, есть только на центральной улице, поэтому жители в большинстве своем спешили по домам, оставляя улицы их ночным хозяевам — ворам и грабителям. Лишь возле открытых всю ночь кабаков горели чадящие факелы, и поминутно хлопавшие двери впускали все новых и новых гуляк. Мама после всех потрясений, выпавших на ее долю в этот день, не слишком присматривалась к тому, что делалось на улицах, и потому не обратила внимание на тех горожан, что в испуге шарахались от их тйорла, узнав всадника, а если бы и обратила, то скорее приписала бы эту реакцию своему растрепанному виду… или моим крыльям.

Они вскоре съехали с центральной улицы и долго петляли по каким-то узким закоулкам, стремительно погружавшимся во мрак, пока наконец тйорл не остановился у ограды небольшого двухэтажного дома под крутой двускатной крышей, стоявшего отдельно от других в конце переулка. Ни в одном окне не было света.

— Я буду платить тебе двадцать йонков в месяц, — сказал всадник. Это были его первые слова за два с лишним часа. Сумма была не слишком щедрой, хотя и не особенно скупой; в любом случае маме выбирать не приходилось. Она бежала из родной деревни без гроша, и даже платье ее теперь годилось только на помойку.

— Как будет угодно благородному господину, — ответила она.

— Я не дворянин, — усмехнулся он. — Мое имя Кйотн Штрайе. Ты можешь называть меня «мастер Штрайе».

В первое время на основании этого титула она считала его кем-то вроде цехового старшины или главы торговой палаты. Впрочем, его жизненный уклад не походил на образ жизни вечно занятого ремесленника или купца. Мастер Штрайе далеко не каждый день выходил из дома, да и у себя никого не принимал, за исключением своего друга доктора Ваайне. Доктор проявил ко мне живейший интерес и попросил у мамы позволения тщательно осмотреть меня; закончив осмотр, он громогласно объявил, что я — замечательно здоровый ребенок. Мама расплакалась, услышав эти слова: он был первым, кто не назвал меня уродом — без разницы, с отвращением или с сочувствием. Мастер Штрайе, впрочем, тоже проявлял ко мне сдержанную симпатию, но она походила скорее на интерес к диковинной зверушке — так, по крайней мере, казалось маме тогда.