Дмитрий Лебедев - Многоликое волшебство Страница 3

— А если мы попробуем положиться на твое магическое искусство? — спросил Руффус скорее на всякий случай, чем всерьез рассчитывая на положительный ответ.

— Я уже много раз говорил тебе, мой мальчик, что я — всего лишь чародей, да и то не из лучших, а это значит, что мне подвластно только искусство иллюзий. Можно, конечно, придать немногочисленным отрядам Эргоса видимость неисчислимого воинства, и это даже может устрашить хаббадский гарнизон, если они неожиданно поверят, что у нас могут быть такие силы, но поможет ли это нам вернуть хаббадский трон или отомстить за твоего отца? Навряд ли. Скорее всего, тогда к нам направят более многочисленное войско, битвы с которым избежать не удастся, а в этом случае рухнет имеющая чисто психологическое воздействие грозная иллюзия, потому как видимость тысяч воинов не может сражаться как тысячи. Здесь вам нужна магия силы или, хотя бы, магия слова, сокрытая в древних заклинаниях, а они мне не подвластны.

— А как же твои талисманы?

— Ну, их не так уж и много и они имеют далекое от боевой магии действие. С помощью одного из них я мог бы, конечно, попробовать сбить хаббадские войска с пути, но лишь в том случае, если у них не будет своего достаточно искусного волшебника. И даже, если удастся сбить, то это лишь отсрочит их появление, потому что талисман, к сожалению, одноразового действия, а Эргос будет конечной целью такой экспедиции, и, следовательно, они вернутся…

Руффус с почти обычным недопониманием посмотрел в хитро улыбающиеся глаза Валерия. Сколько не пробуй, никогда не сможешь совершенно точно утверждать, что правильно понимаешь сказанное чародеем. Что он имеет ввиду, к каким действиям подталкивает? Каким мыслям улыбаются его глаза? Как он находит место улыбкам в такой день? Беседы с чародеем, как правило, оставляли принца с неясным ощущением недосказанности. Вопросов после ответов Валерия всегда становилось лишь больше, а слова, им произносимые, редко можно было понять буквально. Вечно в них было что-то несказанное, а зачастую и нечто противоположное сказанному. Самое печальное, что Руффус, при всей своей симпатии к чародею, при всей тяге к нему и доверию, не мог решить для себя главного: насколько ему можно доверять, насколько он предан бертийской династии? Похоже, что, будучи формально лояльным, он всегда преследовал какие-то свои цели, и насколько они совпадали с декларируемыми, надо было пытаться понять в каждом отдельном случае…

— Не буду более мешать тебе, мой мальчик, — Валерий перестал терзать свою бороду и поднялся из кресла. — Тебе, да и мне, надо бы подготовиться к совету. — Он с поклоном направился к двери. Руффус остался один. Тяжесть утраты, о которой он почти было забыл, беседуя с чародеем, начала возвращаться, вытесняя все остальное. Он чувствовал, что не может более ни о чем думать, ничего делать. Единственное, за что он чувствовал безмерную благодарность Валерию (и это было удивительно): злости и ненависти, фактически, не было. Боль была чиста и не омрачена этими чувствами, способными лишь принизить скорбь по отцу. К ним, конечно, еще не раз придется вернуться, но сейчас они отступили, и в этом было огромное облегчение.

Из забытья принца вывели слова пажа, напомнившего о совете. Ни того, как он зашел, ни как спрашивал разрешения обратиться, ни даже как сам согласно кивнул, Руффус не помнил, но, видимо, все это происходило так, как и предписывается этикетом. Свою связь с окружающим он осознал только после того, как, поблагодарив пажа, встал и побрел в главный зал. По пути он всматривался в людские лица, с удивлением обнаруживая различия в их выражениях. Одни выглядели зло, в глазах таких светилась жажда мести. Другие застыли в напряженном ожидании: что же теперь будет. Третьи просто отводили взгляд, не желая, чтобы кто бы то ни было понял их мысли. Но почти ни у кого на лице не было простого и искреннего горя. Это больно кольнуло принца. Неужели никто не любил его отца? Неужели никто не хотел видеть в нем просто человека? Все либо ждали, либо опасались грядущих перемен — и все. На этом исчерпывался круг их интересов. В такой ситуации брату можно было только посочувствовать.

У входа в главный зал Руффус повстречал Серроуса.

— Мог бы и переодеться к совету, — холодно произнес тот. Эти слова неприятно резанули слух. Сам Серроус, действительно, был облачен в свое торжественное платье и выглядел почти величественно. Без сомнения, этот костюм соответствовал важности предстоявшего совета, но то, что, скорее всего, брат не заходил в покои отца, сильно задело чувства Руффуса, несмотря на все понимание им трудностей нового положения Серроуса.

Главный зал представлял из себя длинное помещение с высокими потолками, которых из-за скудости освещения никто не видел. Полы были застланы старинными, местами уже истертыми коврами. На дальней стене висел огромный герб бертийской династии. На боковых стенах — портреты бесконечных предков. Здесь, как нигде в замке, в каждой детали лучше, чем в зеркале, было видно, сколь далеки лучшие дни его рода. Все здесь было исполнено величия, но увы — былого. Нынешние владения бертийцев были столь ничтожны, что их ресурсов не хватало даже на одно лишь поддержание этого зала в должном виде.

В зале уже собрались все члены совета. Место под гербом впервые занял Серроус. Справа от него сидел Тиллий, верховный советник. Его возраст всегда был загадкой для Руффуса. По крайней мере на протяжении всей его жизни Тиллий нисколько не менялся. Слева сидел Грэмм, рядом с ним — сам Руффус, а напротив него — Валерий. Вот, собственно, и все члены королевского совета. Не хватает только отца… Интересно, а как теперь меняется или не меняется статус Руффуса? Раньше принцы обладали правом совещательного голоса. Теперь, очевидно, Серроус становился главой совета, а кем тогда становился или оставался Руффус? Стоит ли ему впредь ходить на заседания совета, если его голос всегда будет совещательным?..

Молчание, повисшее в зале, ощущалось почти физически. Сидящие за большим дубовым столом обменивались неопределенными взглядами, не желая брать на себя инициативу.

— Мы все скорбим по безвременно оставившему нас королю Гендеру Пятому, — начал величественно, но как-то отстранено говорить Серроус, словно речь шла вовсе не о его отце, а лишь о каком-то из предыдущих королей. Лицо его при этом стало постепенно обретать уверенность, голос креп. Даже осанка принца начала меняться, так что скоро ее можно было охарактеризовать словом «восседал». Сомнений не было, кому быть теперь наследником Гендера, кому руководить теперь вечными попытками бертийцев вернуть себе былое величие. От конкретных слов, произносимых Серроусом, Руффус отвлекся, воспринимая лишь общую канву: что надо отдать должное королю Гендеру, что дело всей его жизни не должно кануть в Лету, что Серроус попытается оправдать высокую честь быть главой бертийской династии и т. д. и т. п. Речь была довольно продолжительной, и, видимо, звучала вполне убедительно, но не чувствовалось в ней какой-то искренней скорби по отцу. Это был скорее первый камень в фундамент власти нового короля, нежели поминовение усопшего.