Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты Страница 3

– Хорошо, - я постарался улыбнуться. - Поймите, я выпил одну таблетку. Другие - в моем кармане… Я прошу полицию.

– У нас милиция.

– Хорошо, милицию.

Я откинулся на подушку и внезапно уснул.

Проснувшись, заметил двух мужчин в белых халатах и сестру. Все шло по сценарию. Сестра осведомилась о самочувствии и ушла. Мужчины из милиции представились, спросили, чем могут быть полезны.

– Джон Бариэт, - назвался я настоящим именем. - Поверьте, я говорю только правду…

– Вам нельзя волноваться, - сказал по-английски один из них.

– Чепуха! - Я сел в постели. - Когда я снимал свои выпуски "Телекатастрофы", я был совершенно спокоен, но я лгал себе и другим. Вы это понимаете?

Они молчали.

Я вскочил, подбежал к окну и увидел белый покров.

– Снег! - сказал я тупо и вдруг возликовал: - Неужели снег?

– Это снег, - подтвердил старший милиционер.

– Снег! - закричал я, понимая наконец, что значат для меня, для всего мира чистые белые дорожки, пышные шапки на деревьях, сосульки, свисающие с крыши. - Снег! Это замечательно!..

Сестра, вбежавшая в палату, пыталась оторвать меня от подоконника, но я не сдавался.

– Вы не знаете, как это важно - снег! - настаивал я. - Его можно встретить только на вершинах гор!.. Это Москва?

– Москва.

Слово привело меня в чувство. Я оглядел присутствующих.

– Господа, я надеюсь, вы видели выпуски моей "Телекатастрофы"?

По лицам я понял, что не видели.

– И не слышали моего имени?

Собеседники молчали.

Мне стало холодно. Я сел на белоснежную кровать.

– Я, Джон Бари, специальный корреспондент всемирных теленовостей "Катастрофа", хочу сделать важное заявление. В вашем лице, - я окинул официальным взглядом милиционеров и сестру, - надеюсь встретить понимание, порядочность и… человечность.

На меня смотрели три пары внимательных, заинтересованных глаз.

Я начал рассказывать.

Глава вторая

– С этой минуты, господа, я говорю только правду, - повторил я и оглядел спокойные лица. - Вы не смеетесь? Вы правы. Правда никогда не смешна, хотя самое лучшее качество в человеке, которое отличает его от примата, - это чувство юмора.

"Впрочем, самое опасное животное, - добавил я про себя, - человек. Это правда. Доказательства? Я сам, моя жизнь…"

– Я, Джон Гастон Мария Жолио Бариэт, родился во Франции в семье художника Г.-Б. Бариэта, сегодня всеми забытого. Моя мать-американка успела дать мне, кроме жизни, только имя - Мария, одно из моих имен, - и оставила меня с отцом. Отец мой Гастон из всех ценностей на свете предпочитал работы великого германца Альбрехта Дюрера. Возможно, поэтому он поселился и прожил всю жизнь в Нюрнберге…

Он не был, конечно, современным Дюрером, хотя прилежно и вдохновенно резал и печатал гравюры фантастического содержания. Но и будь Г.-Б. Бариэт очень талантливым, со своим устаревшим отношением к роли художника, к искусству, смыслу жизни, он не нужен был бы людям. В наш век массового искусства, когда человек привык видеть в чужих домах, гостиницах, парках одни и те же картинки, кубы из пластика, нагромождения железа и камней, случайно попавшая на глаза индивидуальная работа вызывает лишь раздражение. Авторские оттиски с гравюр Г.-Б. Бариэта охотно раскупались любителями, но он, как ни старался, не мог обеспечить своей фантазией даже по одному экземпляру все гостиницы мира. Я, во всяком случае, нигде не видел его работ, кроме как у нескольких близких друзей… Отец понимал всю бессмысленность, несовременность своей позиции, но он был слишком упрям и ничего поделать с собой не мог.

В отличие от отца, я выбрал массовую по своим конечным результатам профессию - телевизионного журналиста.

Стоял душный июльский полдень, когда я, Джон Бариэт, сын умирающего художника, выпускник специального телефакультета, лежа нагишом на старой тахте в пронизанной золотистой пылью мансарде, вообразил себя Джоном Бари - королем вселенской хроники - и поверил в выдумку, поверил в силу телевидения, в свою силу. Я увидел словно наяву фиолетовые тени Памира, голубизну Антарктиды, кукурузное золото Аризоны, огненный шлейф над Камчаткой. Я не знал еще, что собираюсь сотворить с этим пестрым миром, в голове стоял сплошной туман, но глазок воображаемой телекамеры - мой глаз - выхватывал из общей картины ужасающие подробности: вот зашаталась гора… треснули вечные льды… цветущая земля мгновенно превратилась в мрачную пустыню.

Вдруг я отметил про себя, что я одет и направляюсь к телефону. "Спокойно! - сказал я себе. - Ты молодчина, что выбрал самую рабочую профессию в телевидении - оператора… Ты станешь Джоном Бари, если очень деловым тоном выложишь свою идею Томасу Баку".

Внизу надрывно кашлял отец. Он лежал в своей комнате и разглядывал две гравюры мастера Дюрера - единственное, что делало его уверенным в своей правоте и даже счастливым.

Одна из них - авторская копия 1513 года - знаменитая "Рыцарь, смерть и дьявол". Как и многие мальчишки столетия тому назад, со страхом разглядывал я в детстве смерть в белом саване, с короной на голове, обвитой змеями, и рядом отвратительное колченогое рогатое чудовище. Всадник в латах и с тяжелым мечом вызывал невольное восхищение. Натянув поводья, привстав на стременах, держит свой путь через мрачный лес. Он не оглядывается на дьявола, царапающего сзади доспехи, не обращает никакого внимания на скачущую рядом смерть. Смерть протягивает ему песочные часы, на каменистой тропе, под копытами коня, белеет череп. Рыцарь и без напоминания знает, что жизнь быстротечна, но он должен совершить свой подвиг. Ни дьявол, ни смерть не остановят его.

Таким вот рыцарем с волевым, сосредоточенным лицом остался в моей памяти отец. Твердость духа, уверенность в цели, любовь к жизни отмечали особой печатью его лицо, когда он резал на деревянных досках гравюры, держал в руках стопку чистых листов бумаги, дарил друзьям лучшие работы. Он отчетливо осознавал, что мир постоянно разрушается и обновляется, что идет извечная борьба светлого и темного начал. Как и Дюрер, мучительно искал он формулу прекрасного, закон совершенства человечества. Он так и ушел со своими убеждениями из этого мира, не дрогнув духом, не оглянувшись ни разу назад…

Том ждал в старом подвальчике "Под липами", облюбованном нами еще в школьные годы. Несколько лет я не видел удачливого коммерсанта, бросившего учебу ради дела, но Том все такой же - с вечной улыбкой под длинным красным носом. Упругим боксерским шагом он шел ко мне, словно уже зная цель нашей встречи.

– Том, - сказал я, пожимая горячую сухую ладонь, - ты выглядишь так, как хотел: самостоятельный человек, а не шпаргальщик и задавала.