Андрей Кокоулин - История лавочника Страница 3

— Неужели у тебя есть такие деньги? — усмехается брат Химус.

Синие глаза его хищно взблескивают.

— Нет, таких денег нет, — произносит Фаруллах. — Но в любом торговом или ростовщическом доме Скралига и Контанти тебе дадут нужную сумму. Достаточно моего письма.

— Я верю тебе, но нет, — наемник продолжает держать руку.

— Мы верим тебе, но нет, — встает рядом с ним улыбающийся брат Лепель.

Лавочник протягивает ладонь.

— Еще одно, — говорит он. — Законные претенденты на вещи…

Брат Химус качает головой.

— Не появятся, не беспокойся.

— Что ж, — Фаруллах жмет сухую ладонь наемника. — Я, Фаруллах Салим Салан, лавочник города Тимурин, принимаю кубки, чеканные, из серебра, выкованные в Кимуре и Тхарке, поножи, железные, из двух пластин… — он дотошно перечисляет все, что лежит на телеге, не упуская ни тонкой женской заколки, завалившейся между досок, ни лопнувшего ремня, накрутившегося на колесную ось.

— …и обязуюсь вернуть через год брату Химусу перчатку без мизинца, обруч без оправы и горшок, исполненные магии, за триста тиффинов вознаграждения с расчетом в конце срока.

Наемник хмыкает.

— Я, Химус Каферран, обязуюсь заплатить лавочнику Фаруллаху триста тиффинов в конце срока за его труды с учетом переданных вещей.

— Теперь помогите закатить телегу, — говорит лавочник.

Он открывает ворота в каменной пристройке, и все месте они заводят бренчащую, позвякивающую повозку в душную, пахнущую сеном и деревом тьму. Солнечный свет, осторожно заглядывая внутрь, на мгновение освещает уставленные различными предметами полки и мешки, горой сваленные к стене. Затем створки схлопываются обратно, и брат Химус утирает лицо, а брат Лепель чешется, азартно заползая рукой под безрукавку. Фаруллах вешает на ворота лежавший в углу замок. Клац! — дужка. Щелк! — ключ.

— Вы знаете, что если опоздаете хотя бы на день, все вещи безвозвратно становятся моими? — спрашивает наемника старик.

— Знаю, — кивает брат Химус.

— Жду вас через год. Предложение о полутора тысячах тиффинов будет все еще в силе.

— Я подумаю, — говорит наемник.

— Что ж, тогда до встречи, господин Химус, — кланяется Фаруллах. — А мне нужно вернуться в лавку.

Он неторопливо бредет со двора, уверенный в синем взгляде в спину.

В голове его лениво пересыпаются имена мастеров, способных выковать горшку медного близнеца. Позади, помедлив, шелестят удаляющиеся шаги, шуршит шиполист, уже под аркой до тонкого слуха лавочника доносится лошадиное ржание.

Он вздыхает, заметив на ступеньках преддверья неподвижно стоящую Тиль.

Короткое платье, едва доходящее до коленок. Худые ноги, коричневые от солнца, в царапинах и пятнышках синяков. Тряпка на голове.

Девочке, наверное, лет двенадцать.

Фаруллах, кажется, уже все про нее знает. Что ютится она с матерью и двумя младшими братьями в развалинах у высохшей реки. Что они бежали сюда от Кьеригорда Пожирателя. Что здесь плохо, но как-то можно жить.

Что день она проводит в поисках еды, роясь везде, где только можно. Что раз в неделю ходит за реку, в поля, но там много злых людей и открытая местность. Но иногда можно найти высохшую дыню или финики.

Она худая, как щепка. У нее не хватает двух зубов, а плечо украшает грубокий шрам — пустынник едва не убил, но она притворилась мертвой, и он занялся чем-то другим.

Фаруллаху приходится все это выслушивать, когда Тиль приносит ему найденное на продажу. Она всегда трещит без умолку.

На миг старика посещает мысль отступить обратно в арку, но это бы означало нарушение порядка. Лавке положено быть открытой.

— Итак, что у нас сегодня, маленькая госпожа?

Фаруллах выходит на солнце.

Тиль оживает. Тиль скачет как обезьянка, которую однажды провозили в клетке то ли в подарок Великому Хорнорою, то ли в Кенцаринский зверинец. Тиль не может закрыть рот.

— А почему у вас заперто? У вас замок, вы видели? Это вы его повесили, дедушка Файрулла? А зачем? Вы куда-то ходили?

Она произносит его имя на восточный манер.

— Заперто, — объясняет Фаруллах, доставая кольцо с ключами, — потому что у меня были дела. А какие дела — тебе знать нечего.

— У меня тоже сегодня были дела, — говорит Тиль, перескакивая со ступеньки на ступеньку.

— Неужели?

Под звон колокольчика лавочник проходит в лавку, наступая на собственную тень.

— Я сегодня ходила к северным воротам, где ядрами обвалили стену… Там, конечно, десять раз все уже вынесли…

— Прикрой дверь, будь добра, — просит Фаруллах.

— Ага.

Солнечный свет обрывается, и старик подворачивает ламповый фитиль. Тиль подскакивает к прилавку.

— Всякие люди там ходили… — она роется в складках своего платья. — Вроде и глазастые, а вот что пропустили…

Она выкладывает на обозрение старику маленькую грязную накидку, в которую когда-то, видимо, укутывали младенцев.

— Не интересует, — говорит Фаруллах.

От вещи слабо пахнет детским плачем.

— Как? Совсем?

Грязное личико Тиль огорченно куксится. Лавочник поднимает накидку к лампе и вертит ее на свету. Петельки, немного бархата, слева дыра.

— Хорошо, — говорит он, — хрофтинг. Один.

Вещь исчезает под прилавком, а на светлом дереве появляется мелкая медная монетка. Не совсем круглая и с зазубринами.

— Вы очень добры, дедушка Файрулла, — кланяется девочка, зажимая хрофтинг в кулачке.

— Брысь!

Фаруллах растопыривает пальцы.

— Уже!

Дверь хлопает, Тиль исчезает, лавочник морщит щеку.

— Бездельники, — шепчет он, натирая прилавок тряпочкой. — Ходят, предлагают ерунду, побираются, выпрашивают. Живучий народ. А я им не султан, не гогон-хан и не Великий Хорнорой. Не должен и не обязан. У меня у самого — долги.

Фаруллах хмурится.

Город Тимурин последовательно пережил три завоевания. Хотя, наверное, правильнее было бы сказать: не пережил и одного. Сначала войско Пелопа Стальной Руки взяло его приступом, затем Герик Сегмин с десятитысячной армией наемников и пушками отбил город, разрушив большую его половину. А вольные мечники уже довершили дело.

Никто из них, конечно, не тронул площадь с лавкой, но остальные дома познали и кровь, и огонь, и удары каменных ядер.

Людей в Тимурине осталось совсем мало, поля и сады были разорены, каналы засыпаны, дикие собаки носились стаями и жрали трупы.

Нельзя было сказать, что Фаруллаха это огорчало. Он жил слишком долго. Великое колесо времени перемалывало песок, камень, черепа и кости, возвышение следовало за упадком, лето за весной, осень — за летом, семена превращались в плоды, прекращались одни жизни и начинались другие.