Максим Далин - Тракт. Дивье дитя Страница 3

Говорили, что дед Устина был сослан сюда на жительство за какие-то темные делишки с казенными деньгами. Будто он сумел немало утаить от конфискации в казну, и на краденые денежки выстроил трактир на проезжей дороге. А после того его сын, а потом и внук, пускали в оборот решительно все: давали деньги в рост, торговали беспошлинно водкою, торговали из-под полы пушниной, золотом – чем придется, торговали прогорклым маслом, подмоченным сахаром, дрянной махоркой… Их, как водится, бранили на чем свет, но оборотливость принесла плоды. Вскоре они стали если уж не самыми видными людьми в уезде, то богатейшими купцами в Прогонной, большом придорожном поселке, и во всей округе.

Егор оставил Власа распрягать и устраивать лошадей, а сам вошел в трактир.

Просторное помещение освещалось керосиновыми лампами, вокруг которых облаками плавал табачный дым. Печь выложена была изразцами, а стены из тесовых досок украшались лубочными картинами с развеселыми сюжетами и портретами генералов, усатых, как сомы, в чешуе орденов. На некрашеных столах теснилась дешевая посуда, под ними – бутылки. В трактире, невзирая на позднее время, было многолюдно.

У самой печи расположилась компания крепких мужиков с обветренными лицами. Они были одеты в фабричное и по говору походили скорей на старателей, чем на крестьян. Пили они, впрочем, более чай, чем водку – Егорка подумал, что если они и старатели, то не отмечают крупный фарт, а попросту отогреваются в тепле и уюте от осенней непогоды.

За ними, в темном углу, поодаль от образа, сидел и пил огромный мужик с жутким лицом, располосованным зажившими рваными шрамами и заросшим клочковатой черной бородою. Четвертная бутыль перед ним была пуста наполовину, вокруг, прямо на струганном дереве стола валялись вперемежку соленые огурцы, баранки, куски колбасы, развернутые конфеты и вареная картошка.

Неподалеку от стойки расположился мужчина средних лет в расстегнутом городском пальто. На шее у него висело шелковое кашне, а из-под него виднелся пиджак. Лицо у мужчины выглядело усталым и больным, под глазами набрякли мешки, он через силу пил чай, а надкушенный сдобный крендель отложил в сторону. Он казался совсем нездешним и чужим здесь; впрочем, какого только люда, странного и чужого, не встретишь в трактире при большой дороге…

Прочие посетители были куда как попроще. Жители самой Прогонной, заглянувшие выпить чайку или рюмочку, ямщики и проезжие возчики, пара купцов средней руки и охотник из местных, прислонивший к стене плохонькое ружьишко… Голоса гостей сливались в тихий мерный гул, из которого слышались только отдельные реплики:

– …у Солиных-то, так живут, как кошка с собакой, редкий день не дерутся…

– …в Залызинской балке. Где большая балка расходится на две маленькие балочки, смекаешь?..

– …молчу… Ничего не говорю… а корову-то, чай, не минешь продавать… Останную-то…

– …уж всего-то навез, милые, всего навез… одного сахару, почитай, пудовик…

– …молчу… а корову-то, чай, все одно не прокормить… да, где уж…

Белобрысый веснущатый парень с физиономией открытой и веселой, взглянул в сторону Егорки и фыркнул:

– Рыжий рудого спросил: «Чем ты бороду красил?»

– Солнышко вызолотило, – усмехнулся Егор. К дразнилке этой и иным, похожим, он уже привык как к собственному имени. Мотнул рыжей гривой и подошел к стойке.

За стойкой сидел сам хозяин. Устин Силыч был милый человек, и всякий бы сказал, что он человек милый. Полное улыбчивое лицо его, гладко выбритое и с ямочками на круглых щеках, украшали очки, подвязанные тесемочкой. Волосы, темные и кудрявые не по возрасту, напомаженные и расчесанные на пробор, новая синяя рубаха, серебряная цепочка, пущенная по жилету – все это говорило о том, что хозяин трактира – человек положительный и степенный. К тому же тон, которым он обращался и к гостям своим, и даже к половым, был чрезвычайно любезен.

– Васенька, – говорил он половому, когда Егорка подошел. – Ты на столик-то к печке жареной колбасы на гривенник отнеси, да поторопись, голубчик.

Половой, сивый взъерошенный парень, кивнул и исчез. Устин Силыч поднял глаза на Егорку.

– Милости просим, милости просим, – проворковал он, поправляя очки и лучезарно улыбаясь. – Чай, на попутном приехали?

– Да нет, господин хороший, – отозвался Егорка, улыбнувшись в ответ. – Последние три версты пешком дошел. Холодно нынче, осень ранняя будет…

– Чай, согреться желаете? Можно казенной, вроде, так сказать, живительной влаги…

– Нет, благодарствую. Чаю бы мне. А лучше еще – кипрея заварить. Кипрей держите ли?

– О-хо-хо, сударь мой, шутить изволите! Кто ж кипрей-то пьет, ежели чай самолучший с цветком аккурат из самого Китая к вашей милости доставлен?

Егорка смущенно пожал плечами.

– Коли нет, так и не надо. Так это я.

Устин Силыч поднял брови.

– Так вы это не шутите насчет кипрея-то? Верно, хотите? Да вашей милости все, что заблагоугодно! Васенька! Скажи, голубок, Нюше, пусть кипрея заварит, гость, мол, кипрея пожелал. За пару чаю-то мы пятак берем, а за кипрей-то – копейку…

Егорка положил на стойку пятак.

– Вы, хозяин, мне до пятака меду добавьте. Есть у вас мед?

– Ай-яй-яй, обижаете, ваша милость…

Егорка усмехнулся, отошел в сторонку, пристроился на краешке стола, за которым пили чай возчики и стал ждать.

И возчики, и прочие гости Силыча, искоса, украдкой – а кто и откровенно – поглядывали с интересом в Егоркину сторону. Надо быть, и обсуждали вполголоса. Можно понять – придя сюда, к людям, Егорка почуял, что выглядит не вполне так, как надо бы. Не то, чтобы плохо, а – нездешне…

И что волоса длиной по плечи да такого же цвета, как сосновая кора в солнечный день – не диво. Каких только волос не бывает на свете: и вороные, и русые, и пегие – всякие. В волосах человек не властен, какие уж от природы даны. Лицо бледное, чистое да тонкое, по здешним местам скажут – барская косточка, но пусть говорят. Отчего бы не барская? Глаза, положим, зеленые, да не всем же голубые.

А вот с одежей перемудрили. Вот они на что глаза уставили: тулуп-то Егорка в тепле распахнул, а рубаха под тулупом зеленого холста – то ли фабричная, то ли домодельная, непонятно, а видно, что богатая. Даже уж чересчур богатая для прохожего человека. И штаны тоже – ни дать, ни взять господские брюки, а уж про сапоги и говорить нечего. За такие сапоги любой понимающий человек пять рублей отвалит, не жалеючи, да еще похваляться будет, что дешево купил. Да еще – скрипка. Но с этим ничего не поделаешь – скрипка, она голос души моей, без нее я – как калека, как немой, так что пусть уж болтают, что хотят.