Светлана Тулина - Лечь под Монарха Страница 3

Слишком юное.

И Юлли отвел глаза.

— Покажи! — сказал Рета, возвращая браслет.

Юлли вздохнул, напрягся и остановил время. Но лунная дорожка, упав к нему под ноги, не затвердела ступеньками — замерцала жидким серебром, струясь и подергиваясь, а потом и вообще истаяла ртутной тенью.

— Не выходит, — сказал Юлли тихо и в сторону, хотя все было ясно и так, ясно всем, и ему самому — тоже ясно, и потому он сам положил свой последний браслет в молчаливо протянутую руку Реты.

— Ты устал, — сказал Рета. И это были слова приговора.

Юлли кивнул и вышел из сейфа, раздвинув ладонями бетонные стены. И ночь положила ему на плечи свою черную руку, унизанную перстными сверкающих звезд. Наверное, он бы заплакал тогда, если бы мог.

Но фильтры не знают слез.

Это была его идея, идея мира без смерти. Красивая идея. Хотя он с самого начала знал, что все это кончится ничем. Вот все и кончилось. Но кончилось, пожалуй, слишком быстро, и ему было грустно от этого. Грустно настолько, насколько вообще может быть грустно фильтру.

К тому же впервые за очень долгое время он шел не по делу, не по работе, шел просто так, выполняя такой странный для фильтра приказ «отдыхать», и потому чувствовал он себя тоже несколько странно, даже неуверенно как-то он себя чувствовал.

Боль была настолько сильна и неожиданна, что он еле устоял на ногах.

Она ударила его в грудь, словно волна, и развернула боком к тротуару.

Он был молод, слишком молод, и зеркало Реты все еще стояло у него перед глазами, но он был фильтром, а для фильтра пройти мимо так же физически невозможно, как для обычного человека — не дышать.

И он пошел туда, куда тянула его эта боль, пошел вдоль спящих темных домов и деревьев с широкими листьями, туда, где четкая пунктирная линия горящих вдоль приморского проспекта фонарей прерывалась темным провалом.

Туда, где прямо на асфальте сидел человек.

Вернее, не на асфальте, а на узком придорожном бордюрчике, у края газона. Сидел он, скорчившись, подтянув колени к груди и обхватив себя руками за плечи, словно было ему холодно этой жаркой летней ночью. Был он молод и худ, лбом вжимался в сплетение рук, рассыпав короткие светлые волосы по острым коленкам. Он не был похож на страдальца. Он даже на бродягу не был он похож — слишком чистенький и ухоженный, слишком спокойный. Просто перебравший богатенький юнец, теплой южной ночью прикорнувший прямо у моря — так мог бы подумать любой человек, его увидевший. Человек.

Но не фильтр.

Юлли машинально провел рукой по поясу, нащупывая локатор. И наткнулся пальцами лишь на оборванные ремешки, — как же он забыл, что локатор срезало еще на той неделе шальным метеоритом. Да и браслеты с него сняли все, и те, что за усиление отвечали — тоже, а это значит…

Это значит, что боль не была усилена. Ни на йоту.

Юлли был молод.

Не только сейчас и не только внешне, вообще — молод, слишком молод для хорошего фильтра, и он никогда не встречался с таким, только слышал, что такое бывает, да и то — не особенно веря, и запястья его были пусты, да и зеркало Реты… И даже если бы не это все — тут работа не для восторженных салаг, все равно что деревенскому фельдшеру вдруг заняться нейрохирургией или среднему учителю физики — ремонтировать забарахливший реактор.

Не место здесь безбраслетным дилетантам.

И все же…

И все же был он — фильтром. А для фильтра пройти мимо — все равно, что не дышать…

Он подошел бесшумно, не потревожив ни одной молекулы ночного воздуха, как умеют ходить только фильтры и та, о которой за последнее время стали уже забывать. Остановился в паре шагов. Присел на корточки, касаясь асфальта кончиками пальцев опущенных рук.

Впервые в жизни он не знал, что делать дальше.

Люди чувствуют взгляд, особенно взгляд в упор.

И не только люди…

Смуглые пальцы сжались, сминая белую ткань. И из-под белой — ослепительно белой — челки полыхнуло холодным неоном, когда Синеглазая Смерть вскинула голову. И тут же новая тугая волна боли ударила его под ребра, перехватив дыхание и разом поставив на ноги. Голубые всполохи взметнулись до самых звезд, осыпая все вокруг сухим световым дождем, когда засмеялась она, запрокинув голову и обхватив руками острые коленки. И смех этот был больше похож на рычание.

— О! — сказала она, кусая светлые губы, — Стервятничек припожаловал! Стало быть, мой труп уже начинает смердеть. Хочешь, да?.. Ну так лопай! Ты же за этим явился, а я не жадная…

Голос ее был вкрадчив и тих, светлые губы ломались злой полу-улыбкой. И холодный огонь ее глаз вымораживал воздух.

— Ну что ты стоишь, словно памятник? Давай, трудись, и благодарные потомки тебе его обязательно возведут! Действуй! Вы же всегда так — сначала действуете, а думаете уже потом! Если вообще думаете. Впрочем, о чем это я? Думать вы не умеете. За вас ваш Монарх думает! Вы же напрочь выжигаете у себя это умение — думать, как и все другое, не нужное для истинного фильтра. Вы же зомби. Умеющие говорить ходячие мертвецы с шестилучевой программой в пустых башках. Откуда вам знать, что страдание — категория нравственная? Вы фильтруете в мазохистском угаре, а что за боль вы у них отнимаете — вам ведь на это плевать. Если это болел живот — флаг вам в руки! А если это болела душа?.. Но вам все равно. Вы же не умеете думать. И вам даже невдомек, что самая большая опасность для них — это вы, вы сами! Потому что вы — равнодушные. Вам — все равно… Чему вы их учите? Любви? Не смешите меня! Вы, эмоциональные кастраты, учите их — любви?!.. Пожалуй, это даже не смешно. Вас уничтожать надо. Всех. До единого. Как смертельно опасную заразу. Я — Смерть. Была. Много. И буду, каких бы там благоглупостей вы не натворили. Но я никогда — слышишь, никогда! — не убивала в людях людей. А вы, спасая им жизнь, убиваете в них человека. Так кто же из нас хуже?..

Она опять засмеялась, тихо и яростно, и ослепительно голубые брызги, шипя, тонули в черном асфальте, а светлые губы ее дрожали в злой полу-улыбке, словно два лепестка чайной розы, тонущие в чашке горячего шоколада.

И внезапно Юлли понял, что нужно делать.

Это было так просто и ясно. Не будь он фильтром — удивился бы, пожалуй, что не сообразил сразу. Но он был фильтром, и потому не удивился. И даже не оттого, что не умеют фильтры удивляться — просто, будучи фильтром, он заранее знал правильный ответ.

Он не нашел этого решения сразу, потому что подсознательно искал вариант, позволяющий выжить обоим. А такого варианта здесь не было, и быть не могло, со смертью можно говорить лишь языком смерти, она не понимает других языков…

Он не испугался — фильтры не умеют бояться. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но улыбаться фильтры не умеют тоже…