Дмитрий Всатен - Оридония и род Людомергов[СИ] Страница 30

— Что, сломалась, красавица? — неожиданно проговорили совсем близко.

— Немножко было. Стара тележка. То одно отвалится, то другое.

— Вы только жаловаться и горазды. Вечно вам все не так. — Голос погрубел, стал недовольным.

— Не жалуюсь я. Ты спросил, я ответила.

— Ты не заметила, кто я?

— Привеликий, как не заметить.

— А почему ты разговариваешь со мной, как с холкуном?

— Прости, — после недолгого раздумья проговорила девушка. Людомар подметил, что она была не очень умна, но сообразительна. — Прости, привеликий, — поправилась она.

— Пойдем со мной, — приказали из темноты.

Девушка молча ушла в темноту, откуда стали доноситься хрипы и грубые стоны. Через некоторое время она вернулась, слегка прихрамывая, молча уселась на телегу и, понукая лощадь, направила ее в город.

Ворота они проехали без каких-либо сложностей. Лишь раз до слуха охотника донесся звук шуршания над головой. Видимо, воин-стражник проверял полени, но делал это привычно и нехотя.

— Двигай, — приказал он девушке.

По тому, как телегу нещадно затрясло Сын Прыгуна понял, что они уже движутся по городским улицам. Шум даже в ночном городе стоял необычайный. Жизнь, по всей видимости, не замирала здесь ни днем, ни ночью. Они проезжали мимо шумных кабаков, мимо домов терпимости, мимо выгребных ям, в которых копошились старики-холкуны и калеки, коим уже не было место в работах на оридонцев.

Нестерпимая вонь заставила людомара вспомнить минувшее и обернуть лицо в пахучую подушку-повязку.

Наконец телега остановилась. Раздался скрип досок и людомар, скрепя зубами от боли в отлежанных членах, вывалился из нее. Он тут же поднялся, разминаясь.

— Огромен, — проговорил старческий голос, недалеко от него. — Брезду подобен. Помню я их.

Охотник обернулся и увидел иссохшего согнутого болезнями старика. Он стоял, опираясь на кривой посох и казался больше кочкой, чем живым существом.

— Привезла я…

— Молчи! Иди в дом! С тебя довольно отныне.

Старик поманил Сына Прыгуна к себе, развернулся и уполз в какую-то нору под зданием. Во мраке этой норы старик уселся на ворох тряпья, служивший ему кроватью, и вытянул шею, прислушиваясь к движениям людомара.

— Тих, — прошептал он улыбнулся. — Люба мне тишь. И ты мне люб поэтому.

— Я пришел, как ты и просил.

— Ась. Не слышу я. — Старик потянулся вперед и охотнику пришлось говорить ему прямо в ухо:

— Чего хотел?

— Я? Ничего мне не надо. Но Тикки просил — я не слишком громко говорю-то? — Тикки просил тебя отыскать. Порубят его завтра.

— Где?

— На Головной площади.

— Эк, гляди в оба. Он должен быть здесь. Я не мог ошибиться, этот старикашка и людомар как-то связаны между собой.

— Я буду здесь. За глаза мои не волнуйся. Они все так же хороши.

Кин стоял у оконного проема одного из зданий, выходящих на Головную площадь. Как и всегда бывало в дни Отлучки, утром жителей развлекали наказаниями преступников. Среди десятков провинившихся мало кто поймет, отчего зарубят дряхлого старика. Десятки, если не сотни таких же копошаться и дохнут повсеместно в городке и никому нет до этого дела.

Оридонец ухмыльнулся. Те, кто выдумал такое обращение с холкунами и пасмасами заслуживают уважение. За десять лет их превратили из свободолюбивых олюдей в присмыкающийся скот. Убивать пришлось не многих. Основных перебили в двух битвах. А остальные… Интересно, а среди оридонцев все так же или нет? Навряд ли. Так с оридонцами нельзя поступить.

Его глаза заметили ватагу детей, ворвавшихся на площадь и кинувшихся занимать самые лучшие места на подоконниках, выступах и любых других возвышениях.

Даже в этом городке много беспризорников. Кин слышал, что они промышляют воровством, соглядатайством и даже убийствами. Да и места они занимают для холкунов побогаче, потому как те им за это что-то платят.

Кин загляделся на детей. Что-то екнуло в его груди. Система, частью которой он был, была жестока и он ее большей частью оправдывал. Но когда видел детей — эти милые чумазые рожицы — что-то в нем щемило. У него у самого было трое таких же бесят. Когда он приплывал домой, то не мог нарадоваться на них. Никто не знал среди его подчиненных, что он был нежным мужем и заботливым отцом.

Видимо лицо его в этот момент подобрело, потому что Эк несколько странно на него посмотрел. Кин краем глаза заметил этот нюанс и тут же посуровел.

— Не своди глаз с площади, — приказал он.

Солнце показалось из-за крепостной стены. Оно тускнело в дымке, которая поднималась над грязевыми полями. Площадь постепенно заполнялась горожанами.

Вскоре на нее начали выводить преступников. Им отрубали головы. Обвинения, которые оглашались во всеуслышанье были, когда справедливыми — убил, украл, отравил, а когда и надуманными.

— Чост, ты чуешь его? — Кин подошел к дремсу, туповатому детине, вальяжно развалившемуся на ступенях с третьего на второй этаж.

— Нет. Им не пахнет, — сказал тот с трудом собравшись при виде начальства.

— Тогда высунись в окно и принюхайся! — заорал на него оридонец и что было сил пнул по спине.

Дремс "ойкнул", тут же вскочил и бросился к окну. Его спина получила еще пару ударов палкой за нерадение.

Трупы скатывались по желобу к ногам холкунских воинов, которые поднимали обезглаленные тела и складировали их на бричку. Красная повозка — так называли ее во всех городах.

Неожиданно, произошла заминка. Кин не увидел это — он стоял далеко от окна — но почувствовал. Народный гомон несколько ослаб и долгое время висела скучная тишина. Затем послышался голос глашатая, вычитывающий приговор.

— Где он?

— Кого рубить будете?

— Пусть пень и рубят.

— Ха-ха! Судят пень. Давно пора! Многих невинных на нем порубили. Ха-ха!

Кин бросился к окну и увидел помост совершенно пустым. На нем безучастно топтался один лишь палач, не понимая, кому отрубать голову.

Вместе с пониманием странности происходящего до слуха Кина донеслись торопливые шаги.

— Где привеликий Кин? — спросили на втором этаже.

— Там.

Шаги стали подниматься по лестнице. Вскоре перед ним оказался холкунский воин.

— Привеликий, холларк зовет тебя.

Кин сжал губы.

— Где старик?

— Холларк зовет тебя, — повторил воин.

— Я это уже слышал! Где старик? Где он? Холларк зовет?! Он не может! Не имеет права! Я оридонец… ты… так ты смеешь обращаться ко мне, как к равному себе?! — Воин побледнел и в следующую минуту летел вниз по лестнице.

Кин сбежал за ним. Он все понял. Свою злобу он отыграл на несчастном юноше, забив его до смерти.

Оридонец пошел к холларку, но уже знал, что ему предстоит продолжить свою погоню за тенью. Он вдруг совершенно отчетливо осознал, что, упустив тонкую нить связи с людомаром, вынужден будет гоняться за ним долгие годы.

Тикки умирал. Его бледное лицо было обращено к солнцу. Он смотрел на светило с детским восторгом.

Людомар сидел рядом. Он был без сил. В эту ночь пришлось изрядно потрудиться. Хитрый себялюбивый старик — дядька Иримы — едва не лишился чувств, когда людомар принес к нему Тикки.

— Нет… Нет!.. — Замотал он головой и руками. — Прочь… прочь… я сделал, что он просил… последнее сделал, как он просил… прочь… прочь…

Старик не видел в темноте, как по щекам Тикки потекли слезы.

— Унеси… в равнины, — неслышно для холкунского уха попросил он.

Людомар развернулся и ушел.

Он не слышал, как на ступени лестницы дома выбежала Ирима и бросилась за ним вслед, но охотник двигался неслышно даже с ношей и быстро скрылся в темноте. Кричать она не решилась. Ее возвращение в дом было подобно вихрю.

— Ирима! Ирима, стой! — хрипел дядька. — Пусть уходят. Это лес, Ирима! Что ты делаешь?

Но девушка не слушала его. Она быстро собралась, оттолкнула старика с неожиданной для него ненавистью и выбежала прочь, в ночную мглу.

Старик схватился за сердце и быстрыми мелкими шажочками засеменил к себе в нору.

Жажда крови тогда еще не утихла в груди людомара. Она не была утолена. Его недруги, видимо, не все знали про людомаров. Они не знали, насколько тонким нюхом обладают эти дети лесов. Ему не составило труда, лавируя по городу, найти то место, где явственнее всего слышался запах Тикки.

То было приземистое здание каземата, расположенное во внутреннем дворе казарм городской стражи. Проникнуть внутрь не представляло для лесного охотника никакого труда, тем более, что это были казармы холкунской стражи, которые не особо тщательно охранялись — все же холкуны еще доверяют друг другу (хотя бы это не удалось изменить завоевателям). Каземат охраняло два воина, один из которых сладко спал, а другой кивал носом себе на грудь.