Александр Слепаков - Повесть о советском вампире Страница 30

– Да, может, он и не вампир, – предположил подполковник.

– Он сам сказал, – заметил директор.

– Я все равно не верю, – отозвался подполковник. – Своими глазами вижу, а не верю.

– Фролов при жизни был точно не в себе, что-то такое его мучило, он странный очень был мужик, – директор как будто думал вслух, – и еще этот шрам.

– И значок, – добавил подполковник. – И как его Клава не заметила? Как его можно было не заметить? И в два прыжка до калитки! Тут не меньше десяти метров. Так люди не ходят.

– Но ведь это же дурость какая-то, – не мог успокоиться директор.

– Значит, нам показалось, – ответил подполковник. – Давай выпьем на посошок. И пойду солдата будить. Время уже вон какое.

35. Иевлева и русалка

Иевлева сама не очень хорошо поняла, каким образом она после сцены в медпункте оказалась на улице. Выглядело это так, как будто она вместе с Фроловым выпрыгнула в окно, но теперь это выглядело неправдоподобно, как это – в окно? И одновременно очень смешно… «Представляю себе их лица», – пронеслось в голове. На улице Фролов ей сказал:

– Мне нужно одного человека увидеть, ты иди к себе.

И ушел. Спать ей не хотелось, и она, пройдя мимо общежития, пошла к реке. «Что-то со мной происходит, – думала Иевлева, – я стала легкая, из окон прыгаю, как кошка, усталости не чувствую, когда не сплю. Днем все такое яркое, так красиво, ведь не в Альпах мы тут, а мне так нравится эта холмистая степь. Я стала острее переживать то, что вижу. Раньше, бывало, приедешь на море, выйдешь утром на берег, ну, красиво, конечно. Но… красиво и красиво. А теперь смотрю на кусок поля с бетонным каналом на краю и оторваться не могу. Какое это волшебное все! Вот сейчас сижу себе под грибочком на пляже, смотрю на реку, и само дыхание, просто вдох и выдох кажутся мне чем-то необыкновенным, стоящим внимания, дающим радость. И я теперь понимаю, что близость с ним меня изменяет, потому что он существо не обычное смертное, а он часть той природы, которая скрыта от нас, наверное, для нашего же блага. И неизвестно, не пожалею ли я об этих изменениях потом, но теперь это так чудесно. Я хочу остаться такой, как сейчас. Переживать жизнь с такой остротой – это все, что мне нужно. Мне не нужно видеть будущее, уметь летать на метле, привлекать мужчин заговорами. Они и так при мне закипают, стоит мне этого захотеть. Я просто хочу, чтобы все оставалось так, как есть. Но ведь время не задержишь, придет осень, потом зима. Я уеду отсюда. В городе все по-другому».

Вдруг она поняла, что вокруг нее стоит совершенно неестественная тишина. Не звенят комары, не шумят листья… Она подумала, что потеряла слух, и щелкнула пальцами, чтобы это проверить. Нет, она слышит. Но щелчок упал в тишину так, как если бы камень упал в воду, а кругов от него не было.

И тут она увидела, как на поверхности реки показалась голова девушки. При луне отлично было видно, что девушка эта совсем юная, почти ребенок, у нее полные приоткрытые губы, немного курносый нос и внимательные прекрасные глаза. Она стала выходить из воды, не отводя от лица Иевлевой своего взгляда, на ее лице была едва заметная улыбка, за которой пряталось смущение. Когда она вышла из воды, никакого рыбьего сказочного хвоста, конечно, не оказалось, а ноги у нее были вполне нормальные. Более того, не одна баба хотела бы иметь такие ноги. И все остальное было не хуже, хотя она и не была такая худенькая, как Иевлева, а в теле. Наверное, у каждой женщины бывает такая минута, когда она жалеет, что она не мужчина. У Иевлевой такая минута была, когда она смотрела, как девушка выходит из воды. «И еще жаль, что я не лесбиянка», – подумала Иевлева.

Девушка подошла и опустилась на песок, сев на пятки, ровненькая, как степной зверек перед норкой. Она все так же улыбалась смущенной улыбкой, не веяло от нее никакой могильной сыростью, никакого холода от нее не чувствовалось. «Обычная девушка, – подумала Иевлева, – только живет в реке». Причем эта глубоко парадоксальная мысль скорее удивила ее, чем напугала.

– Ты сестра моя, – сказала девушка, – я тебя ждала. Тебе крылья не нужны, плавники не нужны. У тебя сила есть и власть над мужиками. Кто тебе такую силу дал?

Как ни странно, Иевлева почувствовала что-то вроде ревности. И говорить, кто дал силу, ей совершенно не хотелось. Она молчала.

– А я сама силу взяла, – сказала девушка. – Я пасечника молодого любила. А попала к старому. Он молодого в город услал, я пришла, а он говорит, подожди, он сейчас придет. Села я ждать. Тут он меня схватил и еб, а рядом топор положил. Смотри, говорит, я топор рядом кладу. Я лежу, вою, а он долго так меня еб. Солнце село, а он все еб и еб. Видит, как страшно мне, и аж ярится весь. Я прошу, молю – отпусти, дяденька. А он только пуще ярится. Я глаза закрыла, хотела про себя думать, что это молодой, а не получается. Он зло так еб, страшно. Молодой нежный был, любил меня. А этот все норовил, чтоб побольней, да еще бил меня кулаком. Когда я глаза закрыла, он меня ручищами за шею схватил, стал меня душить. Тут я света не взвидела. Да, видно, заслабла. Потом смотрю, он меня тянет куда-то. Я вырваться хочу, а я связанная вся. Он только крепче меня схватил и в реку бросил. И я, когда кончалась, плохое ему пожелала. И так и вышло. У него сын с красными ушел. Сын к нему пришел, он ему весь мед отдал. А казаки пришли, меда и нет. Они говорят: ты что ж весь мед красным отдал? Как же ты так? Взяли его и на кол посадили. Сами пчел пожгли, улья разломали, все равно еще немного меда себе достали. А он на колу сидел и все понимал. Ночью казаки самогонки напились и все его упрекали: что же ты красным мед отдал, не стыдно тебе? А он все мое имя говорил, прощения просил. Я ночью к нему пришла. «Не проси – говорю – прощенья. Что ты со мной сделал? За что? Я жить хотела, а ты меня связал и в реку бросил. Не будет тебе моего прощения, подыхай так!» Стою перед ним голая, косу себе заплетаю, смотрю, как он подыхает на колу. А он смотрит на меня, видно, жалеет, но прошлого не воротишь. Утром казаки удивились, что он еще живой, и вместе с колом его в речку бросили. Его раки съели, а меня раки не тронули, я себе силу взяла.

Весь этот дикий кошмар она рассказывала спокойным, будничным – хотя это слово и не подходит к русалке – голосом, как будто это было описание обычных событий, вроде посещения киносеанса в клубе.

Иевлева сама удивилась тому, с каким спокойствием она выслушала рассказ, при других обстоятельствах напугавший бы ее до полусмерти. Страха не было, но было какое-то странное чувство, эта рассказывающая кошмары мертвая девушка внушала недоверие, ее надо было опасаться: все эти разговоры про сестру и что надо вместе в реке жить и вместе над мужиками власть иметь не нравились Иевлевой очень сильно. Но страха она действительно не испытывала. И, когда девушка стала пытаться раздевать ее и тянуть к реке, Иевлева довольно решительно вырвалась и сказала, что у нее другие планы, чтобы девушка шла к себе и не смела к ней прикасаться.