Елена Павлова - Ряд случайных чисел [СИ] Страница 30

Если случалась оттепель, нас выпускали на улицу. О! Это был праздник! Мы строили крепости, воевали снежками, катались на досках с берега — весело было! В тот день мы как раз уже шли домой — наорались, набегались, вывалялись в снегу по уши. Начинало уже темнеть, в домах зажигались свечи, окна становились живыми, теплыми. Только у троих в нашей деревне были эльфийские светляки, в этих домах окна светились ярко, даже на снег бросая масляно-желтые квадраты. Мы стояли у дома Лонни — младшего сына старосты — спорили, кто победил в сражении. Вдруг на улице показался человек на лыжах, с одной палкой. Шел он со стороны Кузнецовки, был весь в снегу, сильно шатался и еле передвигал ноги. Лонни заорал:

— Пьяный дядька, красный нос!Покажи-ка, что принес! —

и бросил в него снежком.

И попал. А «дядька» вдруг упал, задергался, а потом затих. Вэли ткнул Лонни в бок, и говорит:

— Ты че сделал-то, придурок? Это ж гонец, видать, из Кузнецовки! Иди, извинись, а то тебе папенька башку-то открутит!

Лонни пошел, присел и говорит:

— Эй, райн, ты че? — а тот ничо. Тут Лонни его за плечо потряс, шапка у райна с головы и свалилась. Лонни прямо отшатнулся и в снег сел, и лицо у него такое стало… Мы все врассыпную по домам, я к себе вбежал с криком «Мам, пап, там гонец из Кузнецовки помер!». Отец сразу ушел к старосте, а мама долго меня выспрашивала — трогал я этого райна, или нет. Я сказал, что не трогал, но она все равно обтерла меня отцовской брагой.

На следующий день Лонни гулять не вышел, его мать крикнула нам с крыльца, что он кашляет — простудился, мол, добегался! А через день он умер — и стало ясно, что принес нам «пьяный дядька». Чуму он нам принес, вот что. К тому времени кашляли уже все, кто прикасался к чужаку, кроме папы. Зимой у нас на погост не ездили, а клали в схрон — сарай на отшибе. Там, в ящиках с сушеной полынью и крапивой, ждал весны Сноп Жнеца Великого. Весной, когда земля хоть чуть-чуть оттаивала, отвозили их на телеге на погост. «И лягут в землю мою колосья мои, и взойдут зерна их для жизни новой на поле моем. И жатва моя всегда из лучших». Как говорила бабушка, иной раз всего-то один колосок в снопе — а какая тяжесть непомерная. Отец из схрона почти голым прибежал — как чувствовал, чем дело обернется, все там бросил, и тулуп, и варежки и шапку. Остальные закашляли на следующий день. Собаки — их у нас в деревне было три — выли хором четыре дня, потом куда-то делись. Я до сих пор не могу понять, почему староста не вызвал еще тогда, сразу, Детей Жнеца. Или у него печати не было? Но светляк-то был! Значит, не совсем «дикая» деревня была? Тогда — почему? Не знаю. Но не вызвал. А потом было уже поздно. Я вообще многого не понимаю. Не понимаю, зачем мы вообще жили — там? И — так. У нас в Броде ни у кого даже видеошара не было, а ведь они не дорогие совсем! Кому пришла в голову мысль — вот так жить — в глуши, на отшибе? А в Глинках и сейчас живут — до них мор, скорей всего, не дошел. Ну да, здесь дядьке Винсу никто не позволил бы шестерых детей заводить — только троих. Но, они бы живы были! А так он один совсем остался, и без жены, и без детей, и без дома. Не понимаю. И не пойму никогда. Нарочно, осознанно отрезать от знаний, от Мира — ну, ладно, себя самого — но обрекать своим выбором на такую жизнь своих детей? Я, когда в библиотеку в первый раз попал — я обалдел просто! У нас в доме книжек несколько штук было — и это считалось много, у большинства только «Поучения Жнеца» и были! А тут — такое! Я из библиотеки тогда год не вылезал, разрешили бы — и спал бы там же! Но на ночь все уходили, а я тогда не мог один оставаться. Странно получилось: я потерял родителей и дом — а в результате приобрел весь Мир. Ведь, если бы не мор, я прожил бы всю жизнь в Броде, и даже не подозревал бы, что в Мире есть библиотеки, видеошары, магия, Звери. Я даже не смог бы пойти их искать, потому что не знал об их существовании, и был уверен, что эльфы и вампиры бывают только в сказках. Я много думал обо всем этом, и то, что нам, детям, не рассказывали о Мире — это, по-моему, было очень плохо и несправедливо. Нас просто лишали самой возможности выбирать — нельзя же хотеть того, о чем даже не подозреваешь! Наверно, это как раз и делали для того, чтобы мы не ушли из деревни — а я бы точно ушел!

Так вот. Меня заперли дома. Я сидел на печи, слезая только по надобности, и, заткнув уши, читал «Сказки». Уши затыкал, чтобы не слышать, как истошно ревет в хлевах брошенная скотина. В пяти дворах держали коров, еще было несколько коз, волы, куры… О них некому уже было позаботиться, и они ревели, ревели, ревели… Про наших кур и уток я как-то позабыл — так и не знаю, что с ними стало. Может, мама их выпустила сразу, но, скорее, Дети сожгли их вместе со всей деревней, чтобы пресечь распространение заразы.

Мама наварила большой котел какой-то вонючей травы, обмыла все двери, косяки, пороги, лавки. На лицо себе, мне и отцу навязала тряпки, пропитанные той же гадостью. Выходили они только снегу набрать — для супа, да в сарай за дровами. Приходя, сразу обтирались этой жижей из котла. Помои выплескивали прямо с заднего крыльца, чтобы не выходить из дома. Мне райя в Госпитале потом сказала, что, если бы не оттепель, этих мер вполне хватило бы. Но была оттепель, безветрие — и через неделю к вечеру отец закашлял. Мне запретили слезать с печи вообще. Я сидел, забившись в самый дальний угол к стенке, и боялся. Мама плакала, отец кашлял и тоже плакал. Потом сказал: «Значит, так суждено, милая! Пойду дров напоследок принесу, пока могу еще. Хоть какой-то толк с меня будет, да и помирать в тепле не так обидно». И ушел. И не вернулся. Мама к тому времени уже тоже кашляла. «Кири, детка — сказала она — я каши наварила, поешь сам, ладно? А я лягу, плохо мне что-то». Это были последние слова, которые я от нее услышал. Глупо, да? Но, я думаю, на тот момент она уже не осознавала, что умирает, скорей всего, у нее был сильный жар. А может, она не хотела меня пугать — не знаю. Я поел каши, залез обратно на печь и постарался заснуть.

Утром, когда я проснулся, мама металась на кровати, хрипло, с присвистом дышала, бормотала что-то. Мне было очень страшно, но я слез, собрал остатки дров и растопил печь. От кровати и от ведра в углу тянуло тяжелым смрадом. Ведро я, не найдя крышки, прикрыл доской для пирогов, поел каши и решил, что надо напоить маму хотя бы водой. Взял кружку, подошел к кровати… Навстречу мне раскрылись два багровых невидящих ока, в углу перекошенного рта пузырилась слюна… Не помню, как я оказался на печи. Меня трясло от страха, я долго плакал, потом, видимо, заснул. Проснулся я ночью от холода. Момент, когда надо было закрыть вьюшку, я проспал, печь подо мной была ледяная совершенно. Мама протяжно хрипела — и вдруг стало тихо. Я как-то сразу понял — она умерла. Я остался один. Надо к тетке Рии пойти — подумал я. Осторожно, чтобы не посмотреть ненароком на кровать, слез с печи, прокрался к двери. Она не открывалась. Мне послышался сзади шорох. Я обернулся в панике, затравленно вжался в дверь спиной. С печи с тихим шорохом сползло мое одеяло и кучкой сложилось на полу. Из окон сквозь занавески падали косые плахи лунного света. Ни звука, ни движения — но от этого стало еще страшнее. Я тихо взвыл и начал отчаянно ломиться в дверь. Она наконец подалась, еще чуть-чуть — и распахнулась во всю ширь. И запах — кошмарный, невыносимый смрад хлынул внутрь. Наружная дверь была распахнута, в сенях на рассыпанных поленьях лежал отец, это его окоченевшая рука не давала двери раскрыться. Я заорал, я не помню — что я орал, выскочил на крыльцо — снег по колено, вцепился в перила…